Фотография Станислава Ликерника со школьного удостоверения, 1939 г.
Свидетельства очевидцев Восстания
Станислав Ликерник – воспоминания о Варшавском Восстании
(фрагменты книги "Дьявольское везение или перст Божий?" публикуем с согласия автора)
Станислав Ликерник родился 25 июня 1923 г. в Гарволине. Во время оккупации состоял в СВБ (ZWZ, Związek Walki Zbrojnej – Союз Вооруженной Борьбы), а затем участвовал в диверсионных и саботажных акциях Кедива Главного Командования АК. Его деятельность в этот период была представлена в литературно-художественной форме в книге Романа Братного "Колумбы" (Станислав Скерник). Во время Варшавского Восстания его боевой путь шел через Волю, Старе Място и Чернякув в рядах группировки "Радослав". Трижды раненый, он был награжден Военным орденом "Виртути Милитари" V-го класса. Несколько раз во время Восстания был в шаге от смерти, в том числе вместе с группой из батальона "Зоська" пробился через Саксонский Сад из Старого Мяста в Средместье. Свою жизнь он описал в книге с красноречивым названием "Дьявольское везение или перст Божий?" В 1946 г. пан Ликерник эмигрировал во Францию, где живет до сих пор. В течение 25 лет он занимал руководящие должности в фирме Philips. Женившись на француженке, вырастил двоих детей и дождался троих внуков. Пан Станислав Ликерник является членом Почетного Совета Строительства Музея Варшавского Восстания.
Фотография Станислава Ликерника со школьного удостоверения, 1939 г.
1 августа 1944 – Варшавское Восстание
31 июля вечером нам сообщили, что на семнадцать часов 1 августа назначено начало Восстания.
В тот же день, 2 августа, полковник "Радослав" выслал меня на разведку в больницу святой Зофии, занятую немецкой полицией. Мой рапорт был чрезвычайно прост: здание по-прежнему находится в руках немцев. 11 августа 1944
Телефоны еще работали. Я узнал о смерти Олека Тыравского на Жолибоже и Стефана Графа (того, который работал со мной u Пфейффров и который меня предупредил 4 февраля 1944 года, что немцы в нашей квартире).
"Колумб" должен был атаковать через больничный сад с десятью ребятами, я, выйдя из подвалов дома на Конвикторской, прикрывать эту атаку с семью солдатами. Наступление мы планировали начать одновременно. Моя группа вылезла через окно подвала и бежала в направлении костела. Немцы видимо нас услышали, потому что около 21-го или 22-х часов ночь была уже черная. "Колумб" в самом начале наступления был ранен в ногу, и атака застопорилась (я узнал об этом позже). Мы нашли убежище за стеной высотой в двадцать сантиметров. Огнемет, к счастью с небольшим радиусом действия, чтобы мог нас достать, не позволял двигаться вперед. Тогда я взял кусок доски, постучал по некрашенному дереву и сказал: - Теперь мы в безопасности. – В тот момент я понял, как важно сохранять спокойствие, даже шутить в трудных ситуациях - это может быть спасением, а иногда и сохранить жизнь. 1 сентября 1944
В тот день хирург вскрыл, разрезав кожу и мясо, туннель в моей левой ягодице. Не знаю, почему он не сделал того же с правой. Почти год спустя, уже в послеповстанческом госпитале, я мог сидеть только "в профиль", как я говорил. У меня был нарыв на правой ягодице, и когда он лопнул, наверх вылез кусочек ткани от брюк, который пуля туда затянула; наконец, он вышел на свободу. Так, как и мы - "прошел поверху".
После этой сцены их эвакуировали в больницу на Воле – "Ремец" по-прежнему изображал ксендза. Больные просили прочесть молитву. Свежеиспеченный "ксендз" не читал "Отче наш"... много лет и забыл "...и прости нам грехи наши, как и мы прощаем должникам нашим...". Больные устроили ему овацию; естественно, отсутствие этой фразы было предназначено для немцев.
Данка и Зося решили пойти в госпиталь на улице Окронг 2, метрах в пятистах от нас. Надо было нести меня под обстрелом. Прятавшийся где-то снайпер открыл по нам огонь. Я говорил им: Не занимайтесь мной, он вас ранит, и мы все трое останемся здесь, бегите. – Но ничто не могло заставить их передумать. Кстати сказать, на протяжении всего Восстания девушки проявляли просто-таки невероятную отвагу. Я сам видел на Старом Мясте семнадцати-восемнадцатилетнюю девушку, которая выносила из-под огня мужчину, и к тому же очень крупного.
В тот момент произошли три важных события: Раненые в подвале на Вилановской
Здесь я расстаюсь с историей с большой буквы "И" и возвращаюсь к моей собственной. Эвакуация Чернякова
Наконец, я не могу установить, когда точно, нас вынесли наружу. Нас было около десяти из более сотни человек. Мы лежали во дворе дома. Рядом догорал другой. Внезапно мы услышали стоны, доносящиеся из того здания. Немецкий офицер отправил туда двух солдат, которые, рискуя жизнью, вошли в горящий дом, где перекрытия в любой момент могли рухнуть. С трудом они вытащили поляка в штатской одежде. Полуживого, его подвели к офицеру. Тот, поскольку пиджак спасенного был измят на правом плече, решил, что он был солдатом, и велел его расстрелять. Те же двое, которые спасли поляка, отвели пленного в сторону, и мы услышали выстрел. Befehl ist Befehl – приказ есть приказ – гласит старая немецкая пословица. Станислав Ликерник Copyright © 2015 SPPW1944. All rights reserved.
Наша группа с опытом, полученным в многочисленных акциях Кедива и относительно хорошо вооруженная (трофейное оружие и несколько томпсонов из сбросов), должна была выполнить следующие задания: во-первых – занять немецкие склады на Ставках, во-вторых – отправиться в здание ВСК (Всеобщей Сберегательной Кассы) на Маршалковской в качестве отряда, находящегося в распоряжении генерала "Монтера" – командира Восстания. Дальнейшая инструкция гласила: после занятия Варшавы вернуться на наши явочные квартиры, спрятать оружие и находиться в состоянии готовности для начала возможной подпольной деятельности под советской оккупацией. Эта часть плана очень мне не нравилась, потому что я охотно (будучи двадцатиоднолетним юношей) покрасовался бы немного после победы, наконец-то официально и среди бела дня, в надежде, что прекрасный пол будет чувствительным к чарам мундира.
1 августа, выходя с нашей базы у семьи Плахтовских на Гомулки 16, я встретил Олека Тыравского, моего друга, во главе взвода. У нас не было времени на разговоры, мы только помахали друг другу. Около пятнадцати часов, через несколько минут после встречи, Олек, переходя улицу Мицкевича на нижнем Жолибоже, попал под обстрел немецкого танка и был убит на месте пулей в лоб. Вероятно, он был первым погибшим во время Восстания.
Мы, на накрытом тентом грузовике, который вел "Колумб", двинулись в направлении первого объекта для захвата: школы, расположенной возле складов на Ставках (сегодня возле памятника на Умшлагплац, где таблица на здании напоминает о нашей акции). Для групп Кедива с Воли и Мокотова там было назначено место встречи с нами – группой с Жолибожа.
Школу мы заняли в пятнадцать тридцать. "Колумб" вместе со мной менял место стоянки нашего грузовика. Едва мы тронулись с места и проехали, может, метров десять, как взорвался снаряд – точно в том месте, где мы стояли раньше. Это был первый выстрел артиллерии, которого мы, к счастью, избежали.
Атака на склады прошла точно по плану. Ровно в семнадцать мы перепрыгнули через забор на тылах складов, занимавших площадь около гектара. Главное здание было занято эсэсовцами, но в довольно ограниченном количестве. Мы очень быстро заняли здание, убив нескольких из них. Пытавшиеся бежать через развалины гетто также были застрелены.
Входя в здание, мы с удивлением заметили около пятидесяти человек в полосатой одежде узников концлагерей, которые бежали в нашу сторону. Это были евреи, в большинстве депортированные из Греции, из Салоник, которые работали на складах. Они с трудом понимали, что происходит, и что их освободили. Об освобождении этих заключенных также упомянуто на бронзовой памятной доске.
В большом зале на верхнем этаже молодой офицер СС построил из коробок что-то вроде баррикады. Он стрелял в дверь – видимо у него было много боеприпасов – при каждой попытке открыть ее. Мы заметили, что второй вход находился возле укрытия немца. Мы решили бросить туда филипинку (польская граната подпольного производства). Это сделал Антек Войцеховски – к сожалению, слишком быстро, не успев спрятаться, и многочисленные осколки ранили его в ноги. "Колумб", присутствовавший при этом, был ранен в руку еще раньше.
На складах хранилась масса самых разнообразных продуктов: сахар, крупы и т.д. Уже после войны я узнал, что население Старого Мяста перенесло на плечах тонны этого продовольствия. Благодаря этому на Старом Мясте, которое в течение трех недель боев было отрезано от мира, было что есть.
Ночь мы провели на складах на Ставках. Мы обнаружили там большой запас пантерок, которые использовали немецкие парашютисты, и конечно все в них переоделись. Это придало нашей группе военный и однородный вид. Некоторые из нас пошли на Восстание в штатском. У меня были прекрасные сапоги и офицерский френч, который где-то нашла пани Плахтовска. Я надел на мундир пантерку и был необычайно горд своим видом. Эта одежда будет очень кстати через месяц, но об этом позже.
Дорога до ВСК и "Монтера" была отрезана. Немцы удерживали трассу восток-запад. Полковник "Радослав" приказал нам отправиться на Волю. Мы встретили там – где-то в окрестностях улицы Волность (sic!) – ребят из "Зоськи". Антек Войцеховски и "Колумб" ехали на нашем грузовике. Антек не мог ходить, поэтому они вели его вдвоем. Один занимался рулем, а второй педалями.
Они ехали по Окоповой и в определенный момент свернули вправо. Внезапно автомобиль рванул назад на большой скорости. На улице, в каких-то двухстах-трехстах метрах, стоял немецкий танк. Оба были замечательными шоферами, великолепно координировали свои движения и отступили, прежде чем немцы открыли огонь. Танк позже был захвачен нами и "Зоськой". Кшиштоф принимал участие в его ремонте. Отремонтированный танк служил нам потом в течение нескольких дней.
Дорога со Ставок на Волю вела через Окоповую и мимо кожевенного завода Пфейффров, где я работал в течение года в 1943-м. Рабочие фабрики, которых Восстание застало там, устроили нам овацию. Наш отряд, одетый в пантерки (примерно семьдесят пять человек) проходил рядом с ними. Я маршировал возле Стасинка Сосабовского с томпсоном под мышкой. Рабочие, осчастливленные видом польского войска, узнав бывшего коллегу, кричали:- Привет, Стах, браво, урра!- Я был горд и счастлив, кажется, один раз за два месяца Восстания. Это был только второй день, и мы надеялись на приход помощи – сбросы – в ближайшее время.
В книге "Непобежденный город" (автор Казимеж Брандыс) есть фотография нашей группы – кажется, единственная за весь период Восстания. В саду, где-то на Воле, мы отмечали белыми простынями большой прямоугольник для сбросов с самолетов. К сожалению, небо было пустым.
Фотография группы солдат Коллегиум А, сделанная на Воле.
Станислав Ликерник стоит в третьем ряду, девятый справа
На "Радославе" был надет дождевик и шлем, таким я видел его тогда, в первый и последний раз за время Восстания.
Накануне на Воле - инспекция генерала "Бора"-Коморовского (мой отец хорошо его знал по какому-то полку кавалерии и имел о нем очень высокое мнение, как о замечательном наезднике). Полковник "Радослав" отправил нашу группу под командованием Стасинка Сосабовского с заданием занять больницу святой Зофии на углу Желязной и Лешно.
По дороге мы встретились с необыкновенно сердечным приемом жителей Воли, которые приносили нам все самое лучшее: хлеб, варенье... Что только можно. Это было трогательно, тем более, когда мы теперь знаем, что все были убиты несколько дней спустя.
4 августа Стасинек, доктор Качиньски и я поднялись на четвертый этаж дома, откуда мы могли хорошо видеть здание, которое надо захватить. Стасинек, как всегда отважный до безумия, часто даже чересчур, выглядывал в окно. Насколько я помню, я сказал: - Осторожно, не слишком высовывайся. – Через минуту, после выстрела он упал на пол с окровавленным лицом. Стасинек видел только правым глазом (левый он потерял во время несчастного случая в детстве). Рана не была слишком опасной, но я услышал: "Я не вижу, не вижу". Нашего командира эвакуировали в больницу Кароля и Марии, где лежал также Антек Войцеховски. Янек Барщевски принял командование.
Здание, которое надо было захватить, было окружено кирпичной стеной. Расстояние от Желязной до входа составляло около тридцати метров. Мы решили взорвать стену и атаковать через этот пролом. Мы пытались поджечь дом возле немецких казарм, надеясь, что огонь перекинется на них, но брошенная мной на первом этаже бутылка с бензином не вызвала пожара всего здания. В девятнадцать часов – когда начинало темнеть – было назначено начало атаки. Мы прыгнули через дыру в стене и добежали до двери. Во время атаки кто-то заиграл бравурную мелодию на гармони. Мы бросились вперед с энтузиазмом: наконец-то снова возможность участия в открытом бою.
Большую входную дверь не так легко было преодолеть. Она не поддавалась. Один из немецких защитников, которого я не мог видеть, бросил сверху гранату. Я услышал очень громкий взрыв и почувствовал удар в спину, безболезненный, словно удар палкой. Я спросил у товарища рядом: - Что-то ударило меня в спину. Что это? – Он посмотрел и сказал: - У тебя кровь, ты ранен, иди на санитарный пункт.
Я оставил ему мой автомат и парабеллум и сам побежал к санитаркам.
Уже на месте я почувствовал слабость. Оказалось, что у меня были осколки тонкой жести от ручной гранаты в верхней части и посередине спины, в правом плече и в правом бедре. Ходить было невозможно, в ушах шумело после взрыва.
Я хотел, чтобы меня отнесли в госпиталь, где лежали Антек и Стасинек, на Карольковой. Я не знал, что он был уже в руках украинского СС (под командованием немецких офицеров СС). Раненые были убиты в кроватях. Так погиб Антек Войцеховски. Стасинек, которого вовремя вывела его жена, в последнюю минуту избежал смерти.
Меня отвели на Лешно, в госпиталь в здании Апелляционного Суда, где я час ждал, чтобы мной занялся хирург. Продолжения я не забуду никогда. Сначала у меня вырывали – без обезболивания – видимые куски жести из спины, руки и ноги, а сидели они крепко. Потом хирургу пришла в голову мысль протолкнуть марлю с алкоголем с одной стороны бедра на другую – такого я не пожелаю никому. Я отвратительно ругался, – это мне помогало – извиняясь перед очень милыми и красивыми санитарками, которые меня держали. Не знаю, действительно ли они были так красивы, но в каждом из шести госпиталей, в которых я имел возможность побывать в течение этих двух месяцев, медсестры напоминали ангелов и предположительно были так же красивы.
Мой великолепный мундир и сапоги пропали бесследно – меня положили в кровать практически голышом. Одна из медсестер-добровольцев узнала меня. Когда-то мы встретились у общих друзей. Это наверняка спасло мне жизнь.
В госпитале было полно раненых, главным образом штатских. Возле меня умирал от столбняка молодой мужчина, который сильно мучился и кричал, ужасные судороги буквально подбрасывали его на кровати.
Я был как одурманенный, в голове все время шумело. Мне кажется, что я провел на Лешно только одну ночь. Внезапно девушка, которую я знал, прибежала со второй, они положили меня на носилки и выбежали на Лешно. Немцы приближались, и было уже известно, что они убивают всех раненых. Безымянная паненка помнила о знакомом и отреагировала вовремя. Улицы были полны обломков, перегорожены построенными людьми баррикадами, к сожалению слишком непрочными, чтобы остановить танки.
До сих пор я не понимаю, как две восемнадцати-двадцатилетние девушки могли перенести весящего около шестидесяти килограммов мужчину в находящуюся в двух-трех километрах Мальтийскую больницу, при этом перелезая через множество баррикад, преграждавших им путь.
Это была настоящая больница, где работали монахини, которым помогали девушки из АК. Вероятно, я попал туда 6 августа и провел там примерно четыре дня. Недалеко от больницы я снимал на улице Гжибовской квартиру на фамилию Виховски. Я попросил какую-то пани принести мне оттуда одежду и обувь. Но эта пани или не пошла туда, или не вернулась, или погибла – одежды я не получил.
Через три дня я начал бродить, хромая на правую ногу. Я хотел как можно быстрее покинуть больницу, опасаясь нового появления немцев. Я был прав. Больницу они заняли, однако раненых не расстреляли. Здесь лежали двадцать немецких пленных, которые засвидетельствовали, что их лечили наравне с нами. Благодаря этому свидетельству все – раненые, сестры, врачи – получили разрешение перейти в Средместье, в район, который занимали повстанцы. Естественно, я узнал об этом гораздо позже.
Для реализации плана мне нужна была одежда. Снятым с кровати одеялом я прикрыл свою наготу (я был только в рубашке, и к тому же очень короткой). "Наряженный" таким образом, я обратился к одной из сестер: не могла бы она найти мне брюки, сапоги и пиджак. – Нет, - ответила она очень жестко. Не имея иного выхода (Господи, прости меня), я развел руки, продемострировав сестре мою почти полную наготу. – Что пан делает! – крикнула она, и через пять минут меня одели, может, не шикарно, зато полностью.
Через больничный сад и дыру в ограде я отправился в направлении Старого Мяста.
На углу Длугой и Килиньского большой корпус был превращен в госпиталь. Я добрался туда с трудом. Все санитарки, еще без раненых, бросились мне на помощь. Я встретил среди них семнадцатилетнюю и прелестную Халинку Пасхальску, которую я знал всю жизнь еще с Констанцина (местность неподалеку от Варшавы).
За несколько минут мои раны перевязали несколько санитарок одновременно. Я был – в течение этого короткого момента – жертвой их неопытности. Вечером меня даже пригласили на какой-то спектакль для раненых.
К сожалению, это было только затишье перед бурей.
Следующая новость касалась моих товарищей из Кедива. После бесплодной атаки на казармы, во время которой я был ранен, началось генеральное немецкое наступление на Волю, и повстанцы отступали в направлении Старого Мяста. Наступление немцев с запада должно было укрепить их позиции на стратегически важной трассе восток-запад.
Несчастных местных жителей, которые так сердечно принимали нас в первые дни Восстания, систематически вырезало СС. Выгнанных из домов людей, главным образом детей и женщин, расстреливали во дворах. Практически весь район (примерно сорок тысяч человек) был уничтожен.
Мои товарищи на обратном пути остановились на ночь в кожевенной фабрике Пфейффров на Окоповой. Потом надо было заново захватывать Ставки, которые в это время заняли немцы. Дорогу заблокировали танки, а у нас не было противотанкового оружия, чтобы их обезвредить.
Во время второй атаки на Ставки погибли одновременно Януш Плахтовски и Янек Барщевски, с которыми я всегда держался вместе, а также "Ольшина" (Виватовски) – доцент Варшавского Университета и заместитель командира Кедива по Округу Варшава Юзефа Рыбицкого. Зигмунт Бжоско, мой друг по химической школе, которого я встретил по дороге на Волю, погиб вскоре после того, как услышал о смерти Зоси Лясковской, его невесты. Думаю, что после этого известия он не делал ничего, чтобы избежать опасности. В один день я узнал о гибели одиннадцати моих близких друзей.
Несмотря на то, что раны все еще не зажили, я мог медленно двигаться и старался найти мою группу. Сначала я наткнулся на ребят с Воли. Их обвинили в "неповиновении перед лицом неприятеля" и разоружили, по крайней мере, частично. После того, как смерть нанесла жестокий урон всей иерархии нашего отряда, очередным командиром стал "Сьница", который окончил офицерскую школу перед войной. Он отличался большой отвагой и рисковал своей жизнью и жизнями других из-за отсутствия здравого смысла. Отказ ребят с Воли атаковать танк "в лоб" был, несомненно, актом неповиновения и одновременно отказом идти на самоубийство. После продолжительных переговоров мне удалось снова включить их в отряд, где они воевали до конца Восстания с исключительной лихостью, неся огромные потери.
На второй или третий день после прибытия на Старе Място я услышал крики радости и "урра" на улице, возле госпиталя. Я выглянул в окно. Захваченный нами маленький танк был окружен восторженной толпой. Прежде чем я успел туда спуститься (потому что ходил я еще медленно), я услышал мощный взрыв – штукатурка посыпалась с потолка, все здание затрясалось почти как во время землетрясения. На улице я уже не увидел танка. Оказалось, что это ловушка – троянский конь. Его наполнили взрывчатыми материалами и поставили детонатор с замедлителем. Не знаю точно, но не меньше двухсот человек погибли, раненых было еще больше.
Я не хочу описывать вида после взрыва. Людей, стоявших возле танка, отбросило взрывом на верхние этажи соседних домов, раненые кричали. Я из пострадавшего превратился в санитара. Я пытался найти мужа одной, ребенка другой раненой. Госпиталь, до сих пор на три четверти пустой, заполнился в мгновение ока. Там уже не было для меня места, впрочем, я и не хотел оставаться. Случайно я увидел одного из товарищей из мокотовской группы Кедива – "Ремеца" (Цемерского).
Вместе с ним я вернулся в мой отряд, защищавший больницу Яна Божьего, где лечили психически больных. Я снова мог участвовать в боях; ходил я плохо, но ходил.
Немецкий огонь по-прежнему был сильным и очень разнообразным: артиллерия, танки, ракетные установки, которые мы называли "коровами" или "шкафами" (взрыву этих снарядов предшествовал звук, напоминающий рев коровы или скрежет передвигаемого шкафа).
По дороге через Старе Място мы остановились на минуту, благодаря чему избежали снаряда, который взорвался в нескольких метрах перед нами. Мы прибыли в костел Яна Божьего как раз вовремя, чтобы принять участие в похоронах одного из наших ребят, которому пуля разорвала артерию.
Мы удерживали эту позицию в течение нескольких дней. Психически больные, без присмотра, разгуливали по предполью между немцами и нашими. Некоторые разошлись по Старому Мясту и нашли убежище в подвалах среди гражданского населения, что естественно еще больше усложняло ситуацию людей.
Немецкий напор был очень сильным, и костел Яна Божьего был потерян. Наше командование решило предпринять попытку отбить храм – важный пункт обороны Старого Мяста.
Повстанцы из группировки "Радослав" на позиции в костеле Яна Божьего
Я решил возвращаться на исходную позицию. Уже в подвале я пересчитал - не хватало одного из ребят. Мы готовились выйти, чтобы его искать, но он появился сам, тяжело раненый в голову. Его отнесли в госпиталь под "Кривым Фонарем", где он был убит, как и большинство раненых в подвалах этого повстанческого госпиталя, где-то 31 августа.
После боев на той территории у меня осталось кошмарное воспоминание о психически больных, не понимавших, что происходит вокруг, гулявших по нейтральной полосе между нами и немцами. Некоторые были ранены.
Мы находились на позиции на Конвикторской. Немцы занимали стадион "Полонии" напротив. Внезапно я услышал шум на улице, которая была линией фронта. Я уже собирался стрелять, когда увидел пана в длинной рубашке, входящего в наше здание с той стороны. На этот раз с противоположной стороны не стреляли. В руке у него была пустая стеклянная банка. Он вежливо предлагал мне купить мед и соленые огурцы... Он выглядел как призрак. Я сказал ему, что закупками занимается интендант, дальше, в глубине наших позиций ... и тип пошел его искать.
Раны, полученные на Воле, все еще не зажили. Мой друг "Збылют" (Витольд Пекарски) перевязывал их, как умел (он изучал медицину), но "дикое мясо" не хотело зарастать кожей. Как-то он позвал на помощь старого врача (наверно сорокапяти - пятидесятилетнего), греческого еврея из Салоник, которого мы освободили на Ставках. Не имея другого общего языка, они дискутировали о моей спине на латыни. Но увечья сопротивлялись, и даже в ноябре 1944 года все еще не зажили.
Невозможно точно описать эти двадцать дней. Старе Място бомбили все это время: артиллерия с Праги, "коровы" и четыре бомбардировщика. Они прилетали, выгружали на нас каждый по несколько бомб весом в полтонны или зажигательных, возвращались на аэродром, брали новый груз и возвращались обратно к нам спустя минут сорок. Естественно, ни одного советского истребителя на горизонте. Немцы бросали эти бомбы как на маневрах.
Гражданское население прозябало в подвалах. Стены между подвалами были пробиты, и люди переходили из дома в дом, не выходя наружу. Мы все время спали на этажах. Квартиры стояли пустые, но там были спальни, библиотеки. Мы чувствовали себя там в сто раз лучше, чем среди толпы несчастных в подвалах. Рискованно, но будь что будет...
Однажды во время отдыха четверо ребят играли в бридж. Кто-то нашел патефон и пластинки, включили музыку. Внезапно пронзительный грохот. Вся штукатурка с потолка рухнула на нас. Среди пыли я видел четверых картежников, сметавших мусор со стола. Игра продолжалась. Недолго. Второе крыло дома было разрушено – три этажа – взрывом "коровы". Были засыпанные, мы должны были их откапывать. Конец отдыха.
В другой раз, на Фрета, я обходил посты, наблюдавшие за предпольем с чердаков домов на передовой. Одного из ребят было видно издалека на фоне вечернего, еще голубого неба. Погода просто великолепная, ни капли дождя, и дома горели замечательно. Я кричу ему: - С ума сошел, хочешь, чтобы тебя застрелили, тебя видно как на ладони! – Смотри, мне что, лечь? – отвечает он. Действительно, рядом шевелится балка разрушенного дома. Я подошел ближе. Дерево покрывали клопы, которые маршировали куда-то друг возле друга – войско на параде. Естественно, я сменил наблюдательный пункт.
Как-то раз мне сообщили о смерти товарища, которого я знал не слишком хорошо (кажется, он присоединился к нам уже во время Восстания). Не помню ни фамилии, ни псевдонима. Он погиб на посту на пятом этаже. Мы снесли умершего во двор дома, где надо было его похоронить. О чудо, там мы увидели уже готовую могилу. Не задумываясь над этим, я решил, что кто-то выкопал ее про запас. Мы похоронили в ней товарища. Едва закончив минуту молчания или молитву, мы услышали крики: - Холера, украли нашу могилу. – Нам пришлось очень быстро уйти, потому что приближавшиеся солдаты, которые несли своего убитого, не выглядели довольными.
Этот трагикомический анекдот был исключением. Обстановка вообще не была веселой. Особенно мирные жители находились в чудовищной ситуации. Они кочевали в подвалах: женщины, дети, старики и часто психически больные, которые убежали из больницы Яна Божьего. Их расположение к нам со временем уменьшалось, вплоть до демонстрации ярости к концу августа, что мы испытали, пользуясь иногда подземными переходами.
Здесь мне вспоминается пребывание в "Кривом Фонаре" после взрыва танка на Килиньского. Я лежал возле раненого мужчины в очень тяжелом состоянии. Он защищал свой дом, и получил очень сильные ожоги от зажигательной бомбы. Рядом плакали его жена и дети. Я сбежал тогда из этого подвала так быстро, как мог.
Анекдот с партией бриджа произошел 25 августа. Кто-то услышал по радио (наверное, служба перехвата АК), что Париж освобожден. Я почувствовал зависть. По этому поводу я разговаривал с "Пихтой" (Ежи Кшимовски). Я знал его очень хорошо, потому что он был коллегой Романа Мулярчика по лицею в Гарволине, потом в течение нескольких месяцев нашим жильцом на Мицкевича 27. Он попал в Кедив независимо от меня, и мы встретились только в начале Восстания. Тогда я сказал, помню точно: - Может, после потери Парижа немцы капитулируют. Если нет, для нас нет выхода, надо будет здесь умереть, а тех в Париже освободили через несколько дней. – Естественно, мы ничего не знали о дискуссиях между де Голлем и американцами, о приходе дивизии генерала Леклерка на помощь Парижу.
Территория Старого Мяста, которую мы еще защищали, уменьшалась под напором немцев. 26 или 27 августа Фабрика Ценных Бумаг, большое бетонное здание, бастион обороны на севере Старого Мяста, была потеряна.
Нас отправили заткнуть дыру на Закрочимской. Из нашей группы, насчитывавшей семьдесят пять человек, осталось около двадцати сражающихся. Остальные погибли или оставались в госпиталях. Среди двадцати несколько раненых были на ногах, как я.
В этот момент на Старувке появился Антось Тулея (наш товарищ, раненый во время покушения на гестаповцев Юнга и Хоффмана 15 июня 1944 на Вислостраде). Узнав, что мы на Старом Мясте, он добился разрешения пройти каналами, чтобы присоединиться к товарищам. Он прошел, часто на коленях, с винтовкой, чтобы нас найти в момент агонии Старувки. Антек с восемью ребятами на углу Францишканской, я с семью немного направо от казарм Чвартаков, на Закрочимской. Мы должны занять дома вдоль улицы Костельной. От Антека никаких известий. Я отправляю кого-то, чтобы установить связь. Никого нет. Вся группа была ранена при взрыве снаряда из гранатомета. Антек в ноги. Всех эвакуировали в "Кривой Фонарь". Наша группа – восемь человек вместе со мной – пыталась занять сожженный дом по другой стороне Закрочимской. Стены этого сгоревшего здания стояли, но пожар очень ослабил их. Немецкий солдат пытался остановить нас огнеметом. Внезапный порыв ветра повернул пламя на него. Должен признать, что я не пожалел его.
Мы как раз заняли этот сгоревший дом, когда прилетели бомбардировщики. Мы слышали их издалека – шум моторов и первые бомбы. Как правило, самолеты бросали бомбы поочередно, видимо, следующие будут для нас. Поскольку наше здание едва держалось, я отправил весь отдел в большую сводчатую арку по другой стороне улицы, которая давала хорошее укрытие, по крайней мере, я так думал. Ребята бросились туда, но не хватало одного с псевдонимом "Борода". Я не хотел отступать без всех моих людей. "Збылют" – доктор, о котором я уже писал – остался со мной по дружбе. Мы кричали: "Борода", "Борода", когда упали бомбы. Черная пыль, куски стены и потолка падают возле нас. Когда вернулась видимость, "безопасная" арка исчезла. Бомба упала прямо на нее и разрушила все здание. Моих ребят засыпало. Метрах в пятидесяти от нас, на середине улицы, лежала вторая пятисоткилограммовая бомба, которая не взорвалась, быть может, благодаря саботажу польского или французского рабочего-невольника на немецкой фабрике. Из развалин торчала только голова семнадцатилетнего добровольца, который был с нами два-три дня. Он кричал от боли. Я подбежал к нему. – Прошу прощения, пан поручик, что я кричу. – Мы должны были его откопать. Я вбежал в костел францисканцев, где в крипте находилось множество людей. Я закричал: - Мне нужна помощь, засыпало моих товарищей. – Никто не двигался. Возле меня стоял мужчина в расцвете сил. – Пойдемте со мной. – Нет, не пойду. В ярости я приставил ему парабеллум к животу. Идешь или я стреляю. – На этот раз он послушался.
Нам удалось достать из-под развалин только этого семнадцатилетнего парня. У него были сломаны ноги. Я отправил его также в "Кривой Фонарь", где он погиб, застреленный немцами. Остальные были засыпаны глубоко под развалинами домов. Среди них "Будрыс" (Станислав Будкевич). Он носил с собой кожаную сумку, в которой лежал дневник нашего отряда, который вели с начала Восстания. Я думал, что документ пропал безвовратно. Оказалось, что в 1945 году, когда вывозили развалины со Старого Мяста, сумку нашли. Разрозненные страницы дневника, которые трудно было разобрать, доверили "Старику" (Юзефу Рыбицкому). В период сталинизма надо было хорошо спрятать записи. Рыбицкому часто наносило визиты УБ, и это ценное свидетельство могло быть конфисковано. Гораздо позже он стал искать эти бамажки, но безрезультатно. Только его дочь, Ханя Рыбицка, нашла тайник уже после смерти отца. Она переписала его и передала пану Гедройцу в Мезон Лаффит (№ 94 "Исторических Тетрадей").
После этого отступления я возвращаюсь к событиям 29 августа 1944 года.
Мне кажется, что в тот день мы со "Збылютом" вернулись к остальному отряду, защищавшему дома на Костельной. Два хороших стрелка: "Сьница" и "Крист", заняли позиции на чердаке еще целого дома. Они обстреливали оттуда немцев в парке на тылах казарм Чвартаков, на Закрочимской. Немцы старались избегать этих снайперов. Двое из них пытались спрятаться, неся спинку дивана так, что видны были только их ноги. Два выстрела. Носильщики исчезли, накрытые мебелью, которую они несли.
30 августа в 22 часа я получаю приказ снять людей с постов и отправиться на улицу Козью 7, где мы были расквартированы. Приказ странный, поскольку там не говорилось, кто нас сменит. Командир участка, которому я доложил о получении этого поразительного распоряжения, велел его выполнить. Тогда я уже знал: после тридцати дней обороны мы покидаем Старувку. Поверху или каналами, во всяком случае, мы уходим.
Оказалось, что поверху. Первым объектом атаки был Польский Банк. Чтобы туда попасть, надо было пробиться через плотную толпу, которая – неизвестно кем уведомленная – ждала свободного прохода.
План майора "Яна" был следующим: рота "Рудого" в качестве ударного отряда под командованием Анджея "Морро" идет первой напротив банка, через развалины, в направлении Банковой площади. Майор "Ян" с нами. Дальше санитарные отряды, забирающие раненых, и остальные согласно установленному порядку. Ударная рота "Вигры" наступает на нашем левом фланге между Театральной площадью и банком, вдоль улицы Сенаторской. Наступление должно начаться в 24 часа. Наконец, в два-три часа утра все уже на местах.
Мы узнаем об этом плане на совещании у майора "Щепки" (Конопацкого – так мне кажется), в присутствии майора "Яна" (Анджеевского) и "Морро" (Анджей Ромоцки). Мы ждем перед Польским Банком на Беляньской.
Через улицу перебегает первая группа под командованием "Морро". Мы во втором эшелоне. Майор "Ян" говорит: - Бежим за стеной, немного налево от банка. – Он сам двигается еще дальше в направлении Сенаторской, где должны быть "Вигры", но их там нет: - Hände hoch! - майор "Ян" погибает.
Мы пробегаем ущельем двора среди гор кирпичей под обстрелом. Я вижу стремительно пробегавших мимо меня товарищей, хочу бежать быстрее, но не могу. Две недели госпиталя и не зажившие раны делают свое.
Я добежал до прикрытия; еще одно усилие и короткий отдых в сожженном магазине напротив костела святого Антония. Вдоль улицы стреляет тяжелый пулемет. Мы стоим в безопасности за стеной. Попасть на другую сторону невозможно.
Начинает светать.
Из "Вигер" с нами только майор "Щепка", который был с майором "Яном". Он не знает, где его ребята. Никто, кроме нас, не пошел. Мы окружены. Занимаем позиции во флигеле. Жандармы бегут, уверенные, что никакого риска нет, мы забрасываем их гранатами. Шестьдесят человек в центре немецких позиций. Перед нами Саксонский Сад, за нами Польский Банк. Возвращаться незачем. Раненых, оставленных по дороге, немцы добивают. Впрочем, какая разница, погибнуть здесь или там. Из костела святого Антония кто-то кричит. Это "Морро", который, видя, что дальше не пройти, расположился там со своими ребятами. Пулемет заглушает его слова. Внезапно "Морро" и Витольд из роты "Рудого" прыгают, бегут, уже здесь. Оба ранены, оба легко.
Дальше ситуация развивается быстро. "Аморек" как его называли, принимает командование. Две филипинки, брошенные на середину мостовой, создают дымовую завесу. Немецкий пулемет на мгновение замолк, захваченный врасплох. Весь отдел без потерь оказался в костеле; в любом случае лучше защищаться здесь. Надо было выставить посты возле всех возможных входов – мы были окружены, полностью отрезаны от Старувки и от Средместья, предоставлены самим себе.
Мы со "Збылютом" занимаем позицию в маленьком, как в монастыре, дворике возле костела, откуда есть вход внутрь. "Збылют" сел у стены, под пробитой в ней амбразурой, напротив этого входа в костел. Я в какой-то нише справа от него, на расстоянии нескольких метров. Внезапно звук выстрела. Я вижу, что раненый "Збылют" старается добраться до меня на четвереньках. Я стреляю из моего томпсона в направлении дыры в стене, но оружие заело от пыли после трех дней бомбежек. Я четко вижу пули, попадающие в голову "Збылюта". Пули в этот момент, вероятно, летят с крыши, но со стороны амбразуры. Я чувствую удар в левую ягодицу. Подбегают санитарки. Дануся (Манцевич) и вторая девушка переносят нас в костел и укладывают – вместо обычных носилок – на носилках для гробов. Я вижу рядом "Збылюта". Умирающего.
Санитарки занимаются нашими ранами. Моя – обе ягодицы пробиты двумя "туннелями", пуля прошла навылет слева направо. До сих пор эта рана является предметом шуток. Не зная, что будет дальше, и смогу ли я ходить, я чищу свой парабеллум после происшествия с томпсоном. Я планировал застрелить одного-двух немцев или служивших им украинцев, а потом либо они меня застрелят, либо я сам застрелюсь, чтобы избежать смерти, которая была участью нашего товарища, раненого перед прыжком в костел. Мы слышали его крики во время пыток.
Лежа на носилках для гробов в костеле, я полагал, что впереди у меня самое большее час жизни. Прекрасно помню. Я размышлял, больше делать было нечего, а место прекрасно для этого подходило. Так что, пока гром не грянет, или все же нет?
Где-то в 1942-43 я перестал верить в Бога, который допускал все те ужасы войны, которые я видел. Буду ли я молиться? Я решил, что нет. Если я ошибаюсь, то Бог должен поздравить меня с моей отважной позицией. До встречи с ним еще не дошло. Дойдет или нет, но этого я наверняка не опишу.
Тем временем "Морро" и "Щепка" приняли решение – около шести утра отдан приказ: все должны в полной тишине перебежать через сад за костелом в сгоревший дом на улице Алберта, Короля Бельгии (вроде бы во Дворец Замойских – кто-то мне позже сказал). Дворец или нет, здание было полностью сожжено. Мне повезло, пуля не задела кость. С трудом, но я мог присоединиться к отряду.
Неприятель не знал, куда мы подевались. Через окошки в подвале мы видели их ноги во дворе. Нельзя говорить, кашлять, стонать или двигаться. Стены, раскаленные после пожара, играют роль батарей, совершенно излишних в это время года. Жара как в бане.
Мы ждем. Чего и как долго? В шесть утра мы заняли, в десять вечера покинули этот проклятый подвал. Около одиннадцати немцы услышали какой-то шорох.
На всякий случай они бросили нам пару гранат. Взрыв и тишина. К счастью, потерь нет. Мы прячемся за изломами стен и ждем, задыхаясь от пыли. Снова взрывы, короткие очереди из пулеметов по нашим окнам, и снова спокойствие. Шкопы, несмотря ни на что, боятся войти.
Наши санитарки остатками воды из фляжек поят раненых. "Бор" (Зигмунт Сенницки) стонет, мы закрываем ему рот рукой. Тихо, тихо, это наш единственный шанс.
Пот заливает глаза, раны болят, гранаты в получасовых промежутках "приятно развлекают" нас.
Пожалуй, это был самый долгий день в моей жизни.
Двадцать один час. – Встать – передают по цепочке шепотом. – Все здесь? - Мы выходим, тихо выскальзываем через маленькое подвальное окошко, выходящее в сад.
- Стой! - Лежим. Мимо нас в трех шагах проезжают два грузовика с жандармерией.
Прыжок. Мы маршируем сомкнутым строем. Всюду ходы сообщения и посты немцев.
Снова ночь. Наши немецкие шлемы и мундиры не вызывают подозрений (бело-красные повязки сняты). Мы приближаемся к Маршалковской. Надо перейти через нее.
- Halt! – немецкая баррикада поперек улицы.
"Доброслав" (Ян Венцковски) из "Зоськи" подходит к часовому. На идеальном немецком просит показать позиции "этих польских бандитов". Говорит, что мы специальный отряд, высланный из немецкой комендатуры из дворца Брюля.
- Parole – пароль, - спрашивает шкоп. – Мы не знаем, нас выслали внезапно и ничего не сообщили, - начинает раздражаться "Доброслав".
- Jawohl – можете идти, - шкоп встает по стойке "смирно".
Уже Крулевская. Прыжок с развалин напоминает мне о ране. Со стороны защитников раздается выстрел – и, к сожалению, есть один убитый. Мы бежим, крича: - "Радослав", не стрелять! – К счастью, наши поверили и прекратили стрельбу. Мы в Средместье.
Гораздо позже я узнал, что Янек Багиньски ("Соха") и двое ребят остались в подвале. Передаваемый шепотом приказ не дошел до них. Они были на некотором расстоянии от нас, потому что охраняли другой конец подвала. Вместе с ребятами, тем же самым путем, что и мы, время от времени ползком, Янек благополучно добрался на Крулевскую.
Всю нашу группу приняли с большим энтузиазмом, и вместе с защитниками Крулевской мы даже пели "Боже, что Польшу" или "Присягу" – не помню, потому что я торопился в госпиталь, но церемония была в приоритете. Только после нее занялись моими ранами, потому что я сам этого требовал. Таким образом я попал в ВСК (где мы должны были быть на второй день Восстания), в госпиталь в подвалах.
Оказалось, что Мальтийская больница – вторая в моей повстанческой карьере – после перехода в Средместье разместилась именно здесь. Санитарки узнали меня, сердечно приветствовали, вымыли, перевязали, провели инвентаризацию старых и новых увечий. Они действительно были очень милые. После трех суток без сна я чувствовал себя настолько измученным, что еще и той ночью не мог уснуть.
Прошло два-три дня. Я снова начал бродить и искать моих товарищей. Между тем нас оставили на отдых в центре Варшавы, где здания стояли, и были даже стекла в окнах.
В сравнении со Старувкой, превращенной в горы кирпичей и сожженных домов, нам казалось, что мы находимся в невредимом городе.
Какой-то отряд из Средместья пригласил троих из нас на обед, чтобы мы рассказали им о боях в августе. Мы сидели, каждый за другим столом, когда завыла сирена (на Старувке их не было, потому что они выли бы без остановки). В мгновение ока все выбежали из зала в другой подвал. За столами остались только мы трое (Янек Багиньски помнил эту сцену и напомнил мне недавно, что мы только надели шлемы, которые лежали под столом).
Прежде чем писать дальше о моей судьбе, я должен рассказать о друзьях, которые остались на Старувке. Открыть для них путь - проход "поверху" – не удалось. Все ходячие, даже раненые аковцы, должны были лезть в каналы. Сам я этого не испытал. "Колумб" (Собещаньски), раненый в ногу, Стасинек Сосабовски, которого вела жена, наш доктор Юрек Качиньски таким образом попали в центр. Мне рассказывали о переправе. По пояс в смрадных нечистотах, иногда на коленях – в каналах, где было слишком низко, чтобы стоять. Раненые – истощенные - падали и тонули. Случалось, что врачи делали им смертельную инъекцию морфина, чтобы спасти от смерти в зловонной жиже. Это был кошмар, но многим из наших удалось спастись. Немцы убивали всех повстанцев, даже раненых в госпиталях. Мирные жители Старого Мяста могли выйти из Варшавы, но ничего не забирая с собой.
Наши тяжелораненые товарищи остались под "Кривым Фонарем", на улице Подвале. "Ремецу" (Ольгерд Цемерски) и примерно пятнадцати другим велели выйти наружу и лежать на улице ("Ремец" рассказал мне об этом в 1945 году). Немцы вошли в подвалы и убили оставшихся там раненых. С тем же намерением они подходили к лежавшим снаружи. Когда офицер, командовавший отрядом, приблизился к нему, "Ремец" осенил его крестным знамением. Изумленный офицер крикнул: - Что вы делаете! - Я ксендз. Я знаю, что вы нас расстреляете, но благословляю вас и заранее прощаю...
Эта гениальная хитрость спасла всю группу. Даже гитлеровский офицер был под впечатлением отваги и милосердия "польского священника".
Ольгерд Цемерски
Сестры в больнице на Воле немедленно поместили "ксендза" в специальной палате. Конечно, другие духовные раненые хотели знать, из какого прихода новоприбывший, и какую семинарию он заканчивал. "Ремецу" пришлось рассказать свою историю. Его перенесли в палату обычных смертных, и после этого симпатией сестер он не пользовался - притворяться ксендзом это обман, даже если это спасло пятнадцать человек от смерти. Есть вещи, которые делать нельзя, и все.
Возвращаюсь к моим воспоминаниям. Выходя из госпиталя в ВСК, я узнал, что Стасинек, "Колумб" и несколько других лежат в госпитале на Маршалковской, на другой стороне Иерусалимских Аллей, которые находились под огнем неприятеля со стороны моста Понятовского. Пройти было трудно, потому что траншея для перехода через Аллеи была глубиной всего пятьдесят-шестьдесят саниметров; железнодорожный туннель не позволял сделать ее глубже. Несмотря на это, я пошел, чтобы снова встретиться с друзьями.
На Старом Мясте, благодаря складам на Ставках, было немного еды, особенно сахара. В центре царил почти голод. Однажды кто-то одолжил мой парабеллум и пошел на охоту – в окрестностях видели таксу. Вернулся он без трофея. В другой день убитая в бою курица оказалась на нашем столе. К сожалению, умерла она довольно давно. Вареная многократно, она была съедена. Однако я принимал участие в пиршестве только посредством обоняния.
Роман Мулярчик навестил меня в том госпитале. Он встретил Юзефа Рыбицкого и спросил, знает ли он что-нибудь о Станиславе Ликернике. Тот ничего не знал. Роман объяснил: - Его называют "Маккавей". - (А этот псевдоним был придуман именно паном Рыбицким, о чем я узнал уже после войны). "Старик" немедленно продиктовал ему адрес на Маршалковской. Тогда я отдал Роману мой парабеллум, думая, что моя война уже закончилась. Но я ошибался.
Кто-то пришел нас навестить. Он сказал нам, что пятнадцать человек из нашего отряда Кедива, еще остававшиеся на ногах, пошли вместе с батальоном "Зоська" на Чернякув. Наш гость очень расхваливал:- Там много огородов, овощей, помидоров, есть витамины, наонец-то ваши раны начали бы заживать. – Стасинек слепой, "Колумб" ранен в колено, ходит хуже меня, поэтому мне выпало проверить, действительно ли стоит менять госпиталь.
Ковыляя, потому что раны с Воли плюс "туннели" в ягодицах очень затрудняли передвижение, я добрался по Княжеской - траншея вела на Чернякув – на угол улиц Розбрат и Серой. Сады напротив, в гору, в направлении Сейма, заняли немцы. Мое прибытие было встречено с удивлением: - Зачем ты сюда пришел, как раз начинается немецкое наступление на Чернякув, надо было сидеть в центре.
В день моего прихода, 7 сентября, дорога на Чернякув была отрезана. Мы были новой территорией для захвата. Немцы, после Воли и Старувки, снова выбрали район, где находились батальон "Зоська", наш отряд и я с этого дня.
Первый день на Чернякове я провел в доме на улице Серой, в двухстах-трехстах метрах от передовой на Розбрат. Я отдыхал. Меня навестил ксендз, кажется, это был отец Павел (Юзеф Варшавски). Он был одет в пантерку, как все, и находился с батальоном "Зоська" в течение всего времени боев. У него было много времени, у меня в тот день тоже. Поэтому мы дискутировали, наверное, часа два или больше о Боге, религии, Христе. Особенно красноречиво говорил отец Павел о Христе, о Его любви к нам. Как можно подвергать сомнению то, что он нам говорил. Поэтому надо верить ... К сожалению, благодать Божия на меня не снизошла. Я был привязан к моим агностическим убеждениям. Пережитое в костеле святого Антония допольнительно укрепило мое неверие. Я закончил дискуссию вопросом: - Проше ксендза, восстание проиграно? – Да, несомненно. – Значит, мы сдаемся. – Нет, сын мой. – Тогда я тоже не капитулирую и останусь при своих убеждениях. – Подумай, если передумаешь, можешь пойти к святому причастию, наша беседа заменяет исповедь.
Естественно, я не воспользовался этим предложением.
Немецкие самолеты начали бомбить. Через окно я видел, как они пикировали – наклонялись вправо и влево, и бомбы падали. Их было прекрасно видно. Взрыв в двухстах метрах перед нами, следующий в двухстах метрах за нами.
9 или 10 сентября "Сьница" (Гурецки) пришел ко мне: – Янек Багиньски ранен. Можешь его заменить и заняться обороной половины дома на углу Серой и Розбрат?
Так я вернулся "на фронт". Я обходил посты, что-то там поправлял, но мои возможности передвижения были очень ограничены. У меня уже не было моего парабеллума. Я получил другой револьвер, который как обычно заткнул за ремень на животе.
В какой-то момент немцы пошли в атаку при поддержке танка. Когда они подбежали к нашему зданию и углубились в улицу Серую, "Крист" (Чеслав Красьневски) забросал их гранатами с балкона второго этажа. Нескольких он убил, остальные отступили. Один из убитых лежал на улице в двух-трех метрах от нашего подвала. "Ирис" (Ирена Внук), несмотря на мой запрет – риск был слишком велик – выскользнула на улицу, чтобы взять винтовку и боеприпасы убитого. Ей удалось.
Через минуту после отражения этой атаки я вышел во двор дома в тот момент, когда упал снаряд из гранатомета. Осколки убили парня из "Зоськи", оторвали ногу одной из девушек. Я был немного дальше, меня осыпало с ног до головы градом осколков, но уже небольших. Один из них ранил меня в плечо и вызвал паралич руки.
Этот факт спас мне жизнь. Я был на самом деле готов застрелиться после очередного ранения. С меня было достаточно госпиталей, умирающих рядом раненых, ненужных страданий. Так или иначе, мы все погибнем (я не предвидел возможности капитуляции). Левой рукой очень неудобно доставать револьвер из-за пояса. Прежде чем я смог это сделать, Зося и Данка уже стояли рядом. Они забрали оружие и начали вырывать осколки, большое количество которых вонзилось в кожу. Они были у меня по всему телу, даже в наиболее мужской части моей особы. У Зоси в памяти осталось это "ощипывание". Осколки были небольшие, и дети у меня есть. Я сам вынул маленький осколок, вонзившийся в сантиметре от правого глаза – внутри глазницы.
Данута Манцевич
К счастью, снайпер оказался не сликом метким, и меня донесли до цели без всякого вреда. Я лежал в подвале возле другого раненого. В том числе у меня был осколок в животе, я не мог ни есть, ни даже пить. В какой-то момент я видимо потерял сознание. В себя я пришел, когда санитарка-доброволец снимала с меня боюки, ругая меня за то, что я неряха. Насколько я знаю, во время обморока я не контролировал всех функций организма.
Снова, как в Мальтийской больнице, я лежал только в рубашке. Ходить я на этот раз не мог, в левой ноге было полно осколков. У входа в здание я слышал крики по-немецки – очень близко.
Молодой аковец проходил возле моего подвала. Я закричал, чтобы он помог мне отсюда выбраться. Я обнял его левой рукой (правая не действовала) за шею, и таким образом он затащил меня в подвал немного дальше от входа – на противоположной стороне коридора, не со стороны улицы. Там были две пани, которые ухаживали за своими ранеными мужьями. Они как раз ели компот из яблок. Мы по-прежнему слышали крики немцев. Я подумал: "еще один компот сегодня" (намек на первую строку польской песни "Последняя мазурка": "еще одна мазурка сегодня") - и попросил этих женщин, которые, ничего не зная о запрете, дали мне целую чашку.
Тем временем возле подвала, в котором я был несколько минут назад, взорвался "голиаф" (миниатюрный танк, наполненный взрывчатыми материалами, управляемый удаленно при помощи кабеля). Второго раненого наверняка там засыпало.
Случайно меня увидела, проходя мимо, моя подруга Ирка Минкевич. Профессиональная медсестра (позже она закончила медицинский), она решила перенести друга в госпиталь в подвале дома на Вилановской 14. Она побежала за помощью, и на стуле, который заменял носилки, меня отнесли туда. Там был также наш врач, Ежи Качиньски, и еще какая-то санитарка – настоящая красаивца, как мне помнится. Естественно, Юрек снова запретил пить и есть и поставил диагноз: "воспаление брюшины". Думаю, что я попал в госпиталь 14 сентября, но точно не помню. Не знаю, зачем мне оставили шнурованные ботинки (впоследствии они сыграли важную роль), тем более что в этот раз я вообще не мог ходить.
Ирена Минкевич
1. Польская (берлинговцы) и русская армия заняли правый берег Вислы напротив наших позиций.
2. Несколько "кукурузников" (маленьких самолетов, мотор которых производил шум, напоминающий шум мотоцикла) сбросили мешки с едой и немного оружия, но без парашютов. Поэтому было много потерь, а ведь мы очень нуждались в этих сбросах.
3. Несколько рот польской армии, которой командовал генерал Берлинг, переправились на нашу сторону. Я видел в моем госпитальном подвале нескольких солдат, растягивавших слова по-львовски. Они абсолютно не знали методов сражения в городе и понесли огромные потери. Они переплыли Вислу на рассвете вместо полуночи, потому что не поступало приказа от советского начальства. В конце концов, Берлинг отдал приказ о переправе сам, но уже светало.
Эта помощь в безвыходной ситуации соответствовала политике Сталина: дать немцам время на ликвидацию лучших польских сил.
Я не знаю точной даты, когда наши товарищи, еще остававшиеся на ногах, должны были с нами расстаться и оставить нас одних ожидать врага. Мы все знали, что это значит.
В нашем подвале мы были втроем плюс Ирка Минкевич и та красивая санитарка, о которой я ничего больше не знаю. Осталась также женщина-врач, которую я не видел, потому что не мог выходить из моей подвальной кельи.
Я предупредил моих товарищей, основываясь на своем богатом опыте: мы должны избавиться от всего, что напоминает немецкую форму, потому что если увидят, это верная смерть. Надо сказать, что 1 сентября (почему только 1 сентября?) союзники официально объявили, что у нас есть права комбатантов. В качестве штатских, схваченных с оружием в руках, немцы, согласно женевской конвенции, могли нас расстрелять. Продолжение покажет, что это новое звание комбатантов было чисто теоретическим, во всяком случае, на Чернякове.
После ухода товарищей мы были одни в течение нескольких часов. Потом крики по-немецки: - Alles raus! – все, кто мог двигаться, наверх. Одновременно стук подкованных сапог, выстрелы, крики добиваемых раненых в соседнем помещении.
Ирка и вторая санитарка не вышли, несмотря на приказ. Какой-то солдат увидел их, встал в двери, показал рукой, чтобы они не двигались, и говорил остальным: - Schon fertig – уже готово. После войны я узнал у Ирки, что она знала его фамилию - Фрайтаг.
Прошло немного времени, возможно, час или два, когда в наш подвал вбежал крепкий сержант (Feldwebel). Первым он увидел меня – раненый и живой, это было что-то ненормальное. Он сразу заметил ботинки, о которых я писал выше. Схватив мою ногу, он поднял ее вверх, чтобы проверить и крикнул: Deutsche Schuhe! (немецкие ботинки). – Он вынул из кобуры револьвер, чтобы расправиться со мной. Но прежде чем нажать на спусковой крючок, он увидел второго раненого в довольно темном углу. - Zweite Bandit (второй бандит). – К счастью, для немца у него были слишком плохие организационные способности. Прежде чем закончить первую работу (со мной), он позволил отвлечь свое внимание следующим заданием – вторым раненым. Третий из нас, гораздо старше и прекрасно говоривший по-немецки, на крик "Zweite Bandit" сказал: - Нет, мы все штатские.
Корова, говорящая человеческим языком, не произвела бы на фельдфебеля такого впечатления, как эта фраза. – Пан немец? – Нет, но говорю по-немецки. – Ваши документы. – У пана Бурхардта они были, у нас двоих – никаких. – У вас немецкая фамилия. – Тут началась светская беседа о происхождении Бурхардтов, их прибытии в Польшу и так далее.
Штатские брюки пана Бурхардта, продырявленные на месте раны, были дополнительным доказательством того, что он не комбатант. В действительности еще недавно у него были армейские брюки, надетые на штатские. Он выбросил их как раз перед приходом немцев.
Мы были спасены. В течение трех дней мы находились в этом подвале. Фельдфебель и другие солдаты приходили к нам с визитами. Оказалось, что это была Strafkompanie, то есть штрафная рота, состоящая из политически подозрительных или осужденных за серьезные проступки.
Мой "почти убийца" рассказал мне по-французски (это был единственный общий язык, хотя мы плохо говорили на нем), что у его родителей есть гостиница в Надрении. Он скрывал от них, что воюет в Варшаве. Он знал язык лучше меня, потому что жил возле французской границы. В штрафную роту он попал за то, что дал пощечину своему поручику в Нормандии. Его французская невеста изменила ему с этим офицером. В наказание он поехал на русский фронт, а потом в Варшаву.
Другие солдаты тоже приходили. Один из них, силезец, говорил по-польски, его звали Романовски. Кажется, он не пользовался симпатией властей, как политически "неблагонадежный".
Моя небритая несколько дней физиономия начинала зарастать. Я сказал себе: придет новый немец и застрелит за неопрятный вид, никогда неизвестно. Поэтому я обратился с просьбой о помощи к одному из солдат. Он брил меня и чуть не плакал, потому что бритва была тупая, и он причинял мне боль. Он непременно хотел оставить мне бородку, но мне удалось его отговорить.
Этот же солдат накануне по приказу начальника штрафной роты, офицера жандармерии, добивал раненых.
Другой немец забыл в нашем подвале несколько ручных гранат, которые мы любезно ему возвратили. Третий, немного пьяный, сел на мою лежанку и сказал по-немецки: - Жаль, что я не поляк, а то я тоже был бы партизаном. – Конечно, я запротестовал: я штатский, а вовсе не партизан. Он только похлопал меня по плечу и ушел.
Район был под обстрелом русской артиллерии, установленной по другой стороне Вислы.
Мы ждали эвакуации, но когда и куда? В какой-то момент ко мне подошли два поляка с конвоирующим их солдатом и положили меня на носилки. Это произошло так быстро и неожиданно, что я даже не успел попрощаться с Иркой и второй санитаркой – той красивой.
Мои носильщики несли меня высоко на плечах. С нами шел какой-то пожилой пан. Я не видел его, но слышал немца, кричавшего на него: - Schnell, schnell! – Он был легко ранен в ногу и не успевал за нами. Сверху я услышал, как немец зарядил винтовку. Выстрел, пожилой мужчина погиб, потому что шел слишком медленно.
Меня куда-то несли через Уяздовский Парк, мимо военного госпиталя, где Стасинек Сосабовски и Юрек Качиньски изучали медицину в качестве военных врачей. Сверху я видел вокруг множество сбросов, произведенных несколько дней назад, которые упали на территорию, занятую немцами: оружие, боеприпасы, перевязочные материалы, парашюты были еще на месте. Эта так необходимая нам помощь, к сожалению, попала не по тому адресу.
У самолетов, прилетавших из Италии, было всего несколько минут на сбросы, чтобы им хватило горючего для возвращения на отдаленную базу. Сталин не дал им разрешения приземляться на территориях, занятых русскими. Для принятия этих самолетов не хватало аэродромов – таков был ответ.
Наконец меня принесли в аллею Шуха и положили на тротуаре, под деревьями, напротив здания, занятого гестапо. Кроме меня там было еще пятеро раненых, в том числе девушка, раненая в легкое пулей "дум-дум" (со спиленной верхушкой, которая наносила глубокие рваные раны).
Этот район Варшавы, все время занятый немцами, оставался неповрежденным. Время от времени взрывался артиллерийский снаряд, выпущенный из-за Вислы, но впечатление тишины и спокойствия после последних семи недель было ошеломляющим.
Офицер СД (гестапо) гулял со своей собакой. Он остановился возле нас и спросил на прекрасном польском языке, откуда нас принесли и так далее. Молодой шестнадцати-семнадцатилетний парень, лежавший рядом, начал ему рассказывать: - Я штатский, за мной не ухаживали, только о солдатах АК хорошо заботились. – Болтовня соседа, почти донос, очень мне не понравилась. Мне, перед тем, как нас вынесли из подвала, сделали перевязку, и хотя бинты были бумажные, но чистые и свежие. Гестаповец, наконец, отошел, не прореагировал.
Уже наступила ночь, когда нас отнесли в подвалы гестапо, где пытали знакомых и незнакомых мне людей. Говорящий по-польски врач перевязал мои многочисленные раны, не задавая вопросов.
Нас шестерых погрузили в армейскую санитарную машину и отвезли в больницу Младенца Иисуса, которой руководили монахини. Мы приехали туда очень поздно, думаю, что в двадцать три – двадцать четыре часа, и нас положили во фронтальном здании, где было абсолютно темно, потому что электричества конечно не было. На рассвете жили только тот семнадцатилетний парень и я. Днем умер и этот парень. Из шестерых выжил я один.
Утром меня отнесли в кровать. Это было 25 или 26 сентября. Становилось холодно, а все двери в больнице были выбиты. Надо было отодвигать кровати от наружной стены, потому что дождь падал на раненых.
Состояние моего здоровья было не самое хорошее. Правая рука парализована. Ни одна из ран: как с 4 и 31 августа, так и с 11 сентября не зажила. Случайно я заметил, что мой безымянный палец на правой руке двигается как-то странно – на два сантиметра над суставом. Врач сказал: - У пана сломан палец, я не заметил. – Он наложил мне шину на палец, но палец сросся криво и до сих пор торчит вправо.
Перевязки, во время которых я был обнажен, при температуре от пяти до десяти градусов продолжались обычно с час. Моя рана в живот прошла как-то сама. Однажды фонтан гноя вылился из дыры от осколка. Осколок видимо вышел вместе с гноем. Не знаю. После долгого перерыва мой живот начал работать заново. Вопреки тому, что говорил доктор, я выжил.
В переполненном госпитале не хватало еды. У сестер было больше работы, чем они могли выполнить. Суп, единственную еду, ставили на моей груди, и левой рукой я должен был его есть, не разливая, что было непросто.
Второго октября известие: повстанцы подписали капитуляцию, их будут вывозить в лагеря для военнопленных в Германии.
Я не хотел в это верить, но через несколько дней оказалось, что новость правдива. Мирные жители должны были выйти из города почти без ничего. Многие поехали на работы в Германию. Некоторые составы, неизвестно почему, вывезли людей в концлагеря.
выбор и обработка комментариев: Войцех Влодарчик
обработка: Мацей Янашек-Сейдлиц
перевод: Катерина Харитонова