Свидетельства очевидцев Восстания

Военные воспоминания Марека Тадеуша Новаковского - солдата из "Лaвы"
Оккупация







Марек Тадеуш Новаковски,
род. 01.04.1926 г. в Варшаве
подпоручик военного времени Армии Крайовой
псевдоним "Абба"
Отряд Прикрытия Главного Командования Авиации АК – рота "Лaвы"
№ военнопленного 102331




ПОСЛЕДНИЕ ДНИ МИРА

         Мои каникулы закончились за десять дней до начала нового учебного года. Семейный совет в Карчмисках, где мы вместе с Зосей (моей сестрой) проводили летние месяцы, после телефонного звонка мамы решил, что я должен немедленно возвращаться в Варшаву. Причиной этого решения была рана после укуса собаки, которая, несмотря на процедуры тети Янки, а затем местного врача, все еще гноилась. Хуже того, каждая царапина, которая в нормальных условиях заживала без проблем, теперь гноилась, а в последнее время даже появилась идущая от раны на локте левой руки к подмышке розовая полоса. В этой ситуации мама потребовала, чтобы меня немедленно отвезли в Варшаву.
         Меня очень радовал этот отъезд, потому что я в первый раз должен был ехать на поезде один, к тому же первым классом. К сожалению, меня ждало разочарование. В последнюю минуту оказалось, что в Варшаву едет кто-то из соседей, поэтому удовольствие самостоятельного путешествия прошло мимо меня. Я поехал не один и вторым классом.
В Варшаве на вокзале меня встретила мама, и в тот же день я пошел с ней к врачу, который установил начало общего заражения. Я получил укол, порошки, компрессы, а также предписание носить руку на перевязи и не напрягать ее. И вообще я должен избегать каких-либо серьезных физических усилий.
         В первые дни у меня было субфебрильное состояние, поэтому мне было запрещено выходить из дома, даже на прогулки с нашей сучкой-пекинесом – Чау. Сидя дома, я изнывал от скуки, тем более, что отца не было, поскольку он был на лечении в Жегестове, а единственным развлечением, кроме книг и радио, было наблюдение за тем, что происходило на мокотовском аэродроме, который странным образом замирал, а также наблюдение за разбором трибун на территории бывшего ипподрома. Из товарищей не было никого, так что я даже не мог никому позвонить. Рисовать красками или карандашами или строить какую-нибудь модель я не мог. Единственное, что занимало мое время, и чего я очень не любил, это повторение латинского, по которому мне грозила пересдача, и орфографические упражнения, которые должны были ликвидировать мои недостатки в этой области. От этих занятий я не мог отвертеться, даже прикрываясь моей болезнью.
         Мама с работы возвращалась около пяти, уставшая и нервничающая как из-за массы работы, так и из-за ухудшения политической ситуации. Однако она никогда не забывала спросить, повторял ли я латинский и писал ли орфографические упражнения. Я должен был показать ей тетрадки по тому и другому предмету.
         К счастью, через пару дней врач решил, что заражение отступает, и я могу начать выходить из дома, но по-прежнему должен беречься, не переутомлять руку и "не беситься", как он сказал. Поэтому я выходил на прогулки с Чау, немного в город, хотя мама этого очень не любила. Зато я обожал бродить по улицам, наблюдать за людьми, уличным движением и чувствовать город, который я только недавно начал самостоятельно узнавать. Теперь все выглядело как всегда, но я видел определенные симптомы приближающихся событий. В некоторых местах начали копать противовоздушные рвы, появились приготовления к затемнению, защите окон подвалов, в которых должны были быть убежища. На улицах также появилось больше мундиров, чем обычно.
         Было удивительно, что Чау через пару дней после моего приезда начала прятаться под подушки, под диван и попискивать, чего никогда раньше не делала. Мама, словно руководимая каким-то предчувствием, заказала, так, на всякий случай, две тонны угля, который сложили в подвале, несмотря на то, что в квартире было центральное отопление, а склад угля был прямо за углом. На мое удивление этим приобретением она ответила коротко: "Не испортится, а если не будет войны, то спалим его в кухонной плите, но если, не дай Бог, что-нибудь случиться…- здесь она сделала многозначительную паузу, - лучше пусть лежит в подвале".
         Мама, которая помнила первую мировую войну и голод, который тогда пережила, начала ускоренно делать запасы. Стефа (наша служанка) килограммами начала приносить домой разные крупы, муку, а вечером перетапливала свиное сало на смалец, который наливала в керамические горшки, сахар же сыпала в полотняные мешочки. Появились также в первый раз какие-то банки и коробки. Сегодня я уже не помню, кажется даже сушили сухари.
         Отец приехал без предупреждения, утром 28 августа, за три дня до запланированного возвращения. На вокзале он взял такси, но привез с собой только подручный несессер. Большой чемодан, который он сдал в багаж в Жегестове, в котором были все его летние вещи, он не забрал из камеры хранения, потому что чувствовал себя уставшим и не хотел ждать в толпе, которая собралась на вокзале. Стася, которая поехала за ним на вокзал, вернулась с пустыми руками, потому что – как она рассказывала – там была страшная давка и балаган, а в камере хранения громоздились груды чемоданов и узлов, так что обслуживающий персонал не успевал выдавать багаж, теряясь в его грудах. Отец решил, что чемодан получит, когда все успокоится. Но не успокоилось, поскольку в этот день объявили мобилизацию.
         Мама решила вызвать Зосю из Карчмиск домой, но когда после многочасового ожидания нас наконец соединили, оказалось, что нет никого, с кем она могла бы приехать, а на ее самостоятельную поездку мама не хотела согласиться. Отец успокаивал маму, что это только мобилизация, а войны не будет, потому что у нас есть английские гарантии и договор с Францией. Но я видел, что он сам нервничал и звонил президенту города, сообщая о своем возвращении. Некоторое успокоение принесла отмена мобилизации в течение дня.
         В этот день кто-то принес новость из 16 Варшавской Харцерской Дружины, в которой я состоял, чтобы я пришел на центральный вокзал в справочной пункт, где дружина должна была нести службу. Мама воспротивилась тому, чтобы я туда шел, и даже вмешательство отца не заставило ее изменить позицию. В результате я не пошел туда ни тогда, ни позже, несмотря на то, что был в общем-то здоров. Это ее решение я воспринял как некоторого рода личное оскорбление, а на отца я был несколько обижен, поскольку он не встал на мою сторону, не желая ее нервировать. Правда отец считал, что ситуация не настолько опасна и войны не будет, но не протестовал, оставляя, как всегда, домашние проблемы маме.
         Несмотря на отмену мобилизации, напряжение постоянно росло и ощущалась усиливающаяся тревога. Согласно с распоряжением властей отец повесил шторы из черной бумаги, которые должны были ночью закрыть наши большие окна, а мы со Стасей заклеивали полосками бумаги стекла, чтобы воздушная волна после взрыва не разбила стекло, и мелкие осколки не ранили людей.
         Почти перед нашим домом, по противоположной стороне улицы, начали поспешно копать противовоздушные рвы. Я хотел туда пойти и помочь копающим, но мама решительно мне запретила, ссылаясь на рекомендации врача, чтобы я не переутомлял руку. Она велела мне, чтобы выходя, я обязательно носил ее на перевязи. Кончилось это тем, что когда я вышел, кто-то из копающих противовоздушный ров возле нашего дома, увидев меня с рукой на перевязи, пошутил, что войны еще нет, а инвалид уже есть. Я почувствовал себя пристыженным и высмеянным и, чтобы избежать подобных ситуаций, стал редко выходить из дома. Отмена мобилизации немного ослабила напряжение, как домашнее, таки общее, но подготовка к обороне в Варшаве шла полным ходом.
         На следующий день, поскольку Стася была занята покупками и приготовлением запасов, отец забрал меня на обед в гостиницу Европейскую. Мы сидели в баре, за столиком у окна, через которое видна была залитая солнцем площадь Пилсудского и могила Неизвестного Солдата. Не помню, о чем мы разговаривали и что мы ели. Осталось только воспоминание общего ощущения этого первого обеда в ресторане и в первый раз испытанного чувства, что я уже не маленький мальчик, с которым обращаются как с ребенком, а кто-то более важный.
         После обеда мы посетили военный книжный магазин в "Доме без углов", где купили пару книг, а затем пошли в кинотеатр "Рома", где показывали вместе с каким-то цветным приключенческим американским фильмом приложение с оптимистичным названием: "Франция готова". Этот фильм производил сильное впечатление. Все смотревшие его восхищались могуществом Франции, которое нам показывали. Это была настолько огромная мощь, что люди хлопали в ладоши и верили, что если немцы начнут войну, то союзники ударят с запада и разобьют агрессоров в пух и прах. Тогда я не предполагал, что в следующий раз попаду как в кинотеатр, так и в такой элегантный ресторан только через шесть лет, во второй половине 1945 года, и не в Варшаве, и не в Польше.
         Под вечер на территорию бывшей беговой дорожки подъехали автомобили с заградительными аэростатами, а рядом с ними появилась зенитная батарея. Затаив дыхание, я наблюдал, как поднимались вверх два округлых аэростата, которые отчетливо вырисовывались на фоне неба.
         Этот вечер, последний вечер августа, был полон беспокойства мамы и спокойной веры отца в будущее, поскольку он считал, что позиция союзников не допустит до начала войны. Только Чау попискивала и пряталась далеко под тахту, откуда невозможно было ее выманить.

НАЧАЛОСЬ

         Утром, около 6-и, меня разбудил вой сирен и через минуту два или три выстрела зенитной артиллерии. Я сорвался с постели и выскочил на балкон в моей комнате. То, что я сразу увидел, это огромный огненный шар на небе, медленно опускающийся вниз вместе с остатками оболочки аэростата, а также крепежный трос. Экипаж автомобиля, обслуживающего аэростат, отбежал в сторону, чтобы не попасть под удар троса. Одновременно экипаж второй машины старался как можно быстрее опустить на землю свой аэростат. Дула двух орудий, стоявших возле темной полосы незаконченной мостовой аллеи Маршала Пилсудского, были направлены вверх, а экипажи стояли и сидели в боевой готовности, но уже не стреляли. Я посмотрел на безоблачное утреннее небо, но самолетов не было ни видно, ни слышно. Кто стрелял и почему сгорел один из аэростатов, я никогда не узнал. Но эта картина была первой, которая открыла мой коллекцию военных впечатлений.
Почти одновременно с моим появлением на балконе отозвались сирены воздушной тревоги.
         Я пошел в комнату отца, который уже включил радио, стоявшее на подзеркальнике, рядом с изголовьем его тахты. Мы услышали музыку, но не такую, которую обычно транслировали утром, а серьезную, я бы сказал, внушительную. В комнате появилась обеспокоенная, одетая только в домашний халат мама, а через минуту уже готовая к выходу в город Стася. Обе они были сильно взволнованы, а отец старался их успокоить, уверяя, что это наверняка пробная тревога. Эти его успокаивающие слова прервало странное сообщение, переданное по радио и звучащее следующим образом: "Внимание, внимание! Та-ра тридцать два – прошел", а через минуту: "Шоколад, приближается". Позже передали информацию, что немецкие войска перешли границу Польши, и что наши солдаты ведут тяжелые оборонительные бои с превосходящими силами противника, а немецкие самолеты атаковали многочисленные города и населенные пункты на территории всей страны.
         Это известие потрясло маму. Она не сказала ни слова, но на ее лице отразилось отчаяние и тревога. Были ли произнесены в тот момент какие-то слова, я не помню. Стася ушла, как и каждый день, в магазин за выпечкой и газетами, а когда вернулась, оказалось, что в первых выпусках газет еще нет ни слова о войне. Только немного позже мы услышали бегающих со специальными выпусками и кричащих газетчиков. Их крики: - "Специальный выпуск...! Гитлер напал на Польшу!.." приближались, отдалялись и кружили по городу.
         Через какое-то время после первой тревоги объявили вторую. Стася с Чау спустились в убежище, а родители со мной остались в квартире. Несмотря на то, что мы были одеты и готовы, мы как-то не верили в то, что немцы отважатся бомбить открытый город, которым была Варшава.
         Я стоял с биноклем в дверях балкона и смотрел на небо в поисках наших самолетов. Отец, который не верил, что немцы будут бомбить открытый город, которым была Варшава, а тем более район, в котором не было никаких военных объектов, не видел повода прятаться в убежище. Он только запретил мне выходить на балкон, опасаясь падающих обломков зенитных снарядов.
         В этот раз орудия, стоявшие на беговой дорожке, молчали. Только далеко над Окенчем были видны силуэты самолетов, вокруг которых, как я заметил в бинокль, появлялись темные облачка. Через какое-то время до меня донеслись отзвуки стрельбы зенитной артиллерии. Внезапно один из самолетов начал падать. Мы начали кричать от радости, что в него попали, что он падает, но он как раз над землей пошел вверх, а через минуту до нас долетел низкий грохот взрыва, а еще через какое-то время над землей поднялся столб дыма, а затем второй и третий, а через пару секунд мы услышали очередные глухие разрывы. Очередные "падающие" самолеты тоже взлетали вверх, а после них появлялись новые столбы дыма, которые сопровождались глухими отзвуками. Теперь мы уже знали, что немцы бомбят аэродром и фабрики самолетов на Окенче. Отец, который прошел первую мировую, объяснил мне, что эти столбы дыма – это взрывающиеся топливные резервуары или склады боеприпасов. Я упорно искал на небе наши истребители, но не видел ни одного. К моему отчаянию я не видел также ни одного падающего немецкого самолета, несмотря на то, что рядом с ними постоянно взрывались снаряды. Это меня в некоторой степени разочаровало и расстроило.
         Внезапно мы заметили поднимающийся дым со стороны Воли. Через минуту Польной проехали, звоня и воя сиренами, машины пожарной стражи, которые поехали по улице 6-го Августа в сторону пожара.
         Все это разыгрывалось при аккомпанементе все более многочисленных радиосообщений о том, что кто-то приближается или прошел. Это создавало невероятный звуковой фон, делающий нереальным то, на что мы смотрели. Сегодня я знаю, что тогда просто не отдавал себе отчета в том, что происходит на самом деле. У меня еще не было ощущения опасности, которое должно было прийти позже. Это начало войны было, несмотря на явное волнение родителей, чем-то вроде военной демонстрации, а не настоящей войны. После того, как тревога закончилась, Стася принесла специальный выпуск и новые издания газет, в которых черным по белому была описана ситуация, которую отец назвал невеселой.
         Сразу же после этого по радио передали обращение президента Мосьцицкого, которое мы выслушали в мрачном настроении.
         Я непременно хотел пойти на справочный пункт на Центральном Вокзале, где была наша харцерская дружина, но мама решительно этому воспротивилась. Отец, несмотря на мои просьбы, не поддержал меня, завершая тем самым дискуссию на эту тему. Это было для меня очень болезненно, и я долго не мог ему этого простить.
         В восемь отец, который формально был еще в отпуске, позвонил президенту Стажиньскому и предоставил себя в его распоряжение. Он получил распоряжение немедленно прибыть в ратушу. Автомобиль должен был приехать за ним через пару минут. Мама немного ранее пошла на работу, так что после отъезда отца я остался со Стасей.
         Поскольку мне было запрещено выходить из дома, мне оставалось только слушать радио, читать газеты и наблюдать в окно за тем, что происходит в небе. Мама просила, чтобы во время тревоги я обязательно спускался в убежище. Но здесь я проявил непослушание и вместо того, чтобы сидеть в подвале, наблюдал в бинокль за тем, что происходит на свете.
         В тот день было еще две тревоги. После одной из них Польной снова проехали с ревом сирен две пожарные машины, а по радио сообщили, что во время бомбежек Варшавы уничтожено несколько домов, и начались пожары. Передавали также информацию о многочисленных бомбежках городов, городков и даже деревень, а также поездов, в том числе пассажирских.
         Вечером родители звонили в Карчмиско, чтобы узнать, есть ли возможность отправить Зосю в Варшаву, конечно под присмотром кого-нибудь взрослого. Но пока это было невозможно. Было решено подождать какой-нибудь оказии.
         На следующий день я наблюдал во время очередной воздушной тревоги пролетающее очень высоко над Варшавой крупное соединение самолетов. Стоявшая на беговом поле батарея ожесточенно стреляла по ним, но снаряды разрывались, как мне казалось, гораздо ниже летящих машин, так что все соединение спокойно пролетело на север, словно им не было никакого дела до обстрела.
         Мы с тревогой ожидали той минуты, когда наши западные союзники ударят на немцев. Сообщения с фронтов не были оптимистичны, хотя говорили о нашем решительном сопротивлении.
         Проблема с Зосей вернулась на следующий день, но не было решения, и приезд моей сестры становился все более проблематичным, что роковым образом сказывалось на психическом состоянии мамы, которая все время возвращалась к этому вопросу.
         Налеты повторялись все чаще, а новости в газетах и по радио не становились лучше. Мы все время ждали союзников, которые однако не торопились атаковать. Наконец, на третий день войны, сообщили, сначала по радио, а потом и в специальных выпусках газет, новость об объявлении Англией и Францией войны. Одновременно передали известие о торпедировании немцами крупного пассажирского судна "Athenia", плывшего под британским флагом, на борту которого было много граждан США. Отец полагал, что это приведет к скорому вступлению в войну Америки, а в результате к молниеносному окончанию войны. Я непременно хотел пойти в город и увидеть демонстрации перед посольствами Франции и Англии, о которых говорили по радио, но очередное решение мамы оставило меня дома.
         В тот же день, а может, на следующий, отец воспользовался тем, что полковник Езёрски отправлял служебный автомобиль в Люблин и попросил его, чтобы водитель на обратном пути заехал в Карчмиски и забрал Зосю. Так и получилось, и к огромной радости нас всех Зося появилась поздним вечером и наконец, к огромной радости мамы, мы были вместе. Для меня приезд Зоси был окончанием ощущения некоторого одиночества. Теперь в течение дня мне было с кем поговорить, поделиться впечатлениями, тревогами, и даже поссориться, что у нас часто бывало, потому что у нас были разные точки зрения относительно того, что вокруг нас происходит.
         Ситуация на фронтах становилась все хуже, а союзники на западе делали вид, что воюют. Газеты старались разными новостями поддержать моральный дух общества, но действительность говорила об обратном.
         На пятый или шестой день войны мамина контора прекратила работу, выплатив сотрудникам трехмесячное выходное пособие. Так впрочем делали многие учреждения и организации, которые в результате усиливающейся дезорганизации лишились возможности заниматься своей обычной деятельностью. Началась также эвакуация некоторых государственных учреждений.
         В тот день после полудня к нам пришел друг родителей инженер Шиманьски с женой. Он был в мундире капитана саперов и выезжал на восток, куда ему разрешили забрать также жену. Они пришли попрощаться. Во время их визита отец заметил, что у пана Шиманьского нет ручного оружия. Оказалось, что не складе его части не хватило пистолетов. Тогда отец молча встал, пошел в другую комнату и через минуту вернулся со своим личным браунингом и боеприпасами, которые вручил удивленному пану Шиманьскому. Отец считал, что во время войны офицер не может остаться без оружия, а ему оно уже не потребуется, потому что он слишком старый и больной, чтобы идти на фронт. Пан Шиманьски с волнением принял этот подарок и обещал вернуть после войны. Потом мы попрощались, и супруги Шиманьские вышли. Эта передача отцом оружия произвела на меня большое впечатление, тем более, что я видел как волнение отца, так и инженера Шиманьского, которое оба с трудом скрывали.
         На второй день утром позвонил полковник Езёрски с известием, что он должен эвакуироваться на восток и забирает с собой жену, сына и дочку. Нас они тоже могут забрать, потому что в их распоряжении два больших автомобиля. Отец позвонил президенту Стажиньскому и получил согласие на эвакуацию, если отец этого хочет и у него есть такая возможность. Но мама в какой-то момент решительно этому воспротивилась. Она заявила, что никуда не поедет из Варшавы, а ее основным аргументом было состояние здоровья отца, который по ее мнению не выдержал бы эвакуации. Она также боялась того, что творилось на дорогах, о чем писала пресса и рассказывали люди, и не хотела обрекать нас на, как она это назвала, мытарства. Ее позицию не смогли изменить никакие аргументы отца: что во Львове есть родня, что правительство покидает столицу и сюда придут немцы, а там на востоке мы будем защищаться… Решительное "нет" мамы перевесило. Этот день был полон плохих новостей по радио и в газетах. Несмотря на старания не увеличивать панику, новости приходили все более мрачные и тревожные.
         Вечером позвонили супруги Езёрские и поросили нас быть готовыми к эвакуации через час, самое большее через два. После этого звонка между родителями состоялся очереной разговор. Отец по-прежнему был склонен ехать, но мама осталась непреклонна. Поэтому когда приехали Езёрские, мы спустились вниз только затем, чтобы поблагодарить их за память и заботу о нас и попрощаться с ними. Это было грустное прощание, тем более, что после их отъезда по радио передали обращение полковника Умястовского, чтобы молодые люди покинули Варшаву и отправились на восток, где они вступят в создающиеся там новые военные части.
         Эта ночь была очень мрачной. С балкона мы видели выходящих из находящегося напротив студенческого общежития молодых людей с узлами, рюкзаками или чемоданами, которые шли по улице Польной в сторону площади Люблинской Унии, чтобы затем через Варку идти на восток, или направлялись к площади Спасителя, чтобы по мосту Понятовского перейти на Прагу и далее на восток.
         Этой же ночью пошел на всоток наш сосед доктор Гоэбель, оставив под присмотром домохозяйки и нас, соседей, старушку мать, которая умоляла его, чтобы он не шел и не оставлял ее одну. Но он полагал, что в качестве врача он будут нужен в армии. Уходя, он взял с собой много золота, которое, как мы узнали позже от его попутчиков, которые вернулись через пару недель, стало причиной его смерти. Большевики нашли у него золото и забрали, а он наивно пошел искать справедливости у их начальства и…никто больше его не видел и не слышал о нем.
         Не помню точно, было ли это в тот день, который наступил после этой трагической ночи, или накануне. Уже в сумерках над нашим домом пролетел "Лось" (бомбардировщик польского производства). Это был первый польский военный самолет, который я увидел после начала войны. Он летел так низко, что я отчетливо видел бело-красные знаки на крыльях и корпусе, а также сидящего в застекленной кабине наблюдателя. Машина села на мокотовском аэродроме и подъехала к ангарам, прилегающим к бывшему ипподрому. Там самолет очень быстро закрыли брезентом. Все это я видел в бинокль. На следующий день утром я пошел на балкон проверить, есть ли там еще самолет, но на поле было пусто. Видимо, машина улетела на рассвете.
         На следующий день обращение полковника Умястовского отменили и после обращения президента Стажиньского начали готовить город к обороне. Тем временем налеты были все чаще. Мама запретила нам выходить из дома и заставила вместе с ней и Стасей спускаться в убежище, что мне очень не нравилось.
         Уже не помню точно, когда появился в нашем доме дальний родственник из Львова – Юзеф Лукашевич. Он мне очень понравился. Я запомнил его приятное интеллигентное лицо и высокую подтянутую фигуру, которую подчеркивал мундир поручика пехоты. Он пришел к нам в полном боевом снаряжении, с оружием и в шлеме. Юзеф хотел увидеться с отцом, которого он называл: "дядюшка". Не знаю, был ли он до этого у нас в Варшаве, потому что мама кажется видела его впервые.
         Его визитом мы были обязаны тому, что часть, в которой он служил, отступая от немецкой границы, накануне вечером оказалась в Варшаве и получила приказ остаться для обороны столицы. Он провел с нами много времени, но то, что он рассказывал о своих военных испытаниях, не вселяло оптимизма. Отец, который был офицером в Легионах и позже во время войны с большевиками, был возмущен описываемыми Лукашевичем событиями, как касающимися позиции и поведения некоторых командиров, так и мобилизационной подготовки отделов.
         Кажется, в тот же день генерал Чума издал обращение, в котором говорилось, что Варшава будет обороняться, а он будет командовать этой обороной. Президент Стажиньски также обратился к обществу по этому поводу. На следующий день, кажется около полудня, армия велела нам покинуть дом. Немцы подходили к Варшаве с юго-запада, и улица Польная должна была стать линией обороны Варшавы, поэтому дома должны были быть заняты армией, а гражданское население выселено. Завершался восьмой день войны.
Мама была в ужасе и отчаянии. Мы не представляли, куда нам переезжать. Родители не хотели быть далеко от дома. Тетю Зосю, которая жила в том же доме на пятом этаже, отец отправил к тете Лиле Кулеше на Жолибож, зато мы, после многочисленных телефонных разговоров, должны были переехать к профессору Гравье, архитектору, который дружил с отцом. Он жил с женой в вилле в профессорской колонии на улице Профессорской, находящейся сбоку от Мысьливецкой. Это было недалеко и выглядело безопасно. Мы поспешно запаковали самые необходимые вещи. Мама следила, чтобы это были осенние и зимние вещи, потому что неизвестно было, когда мы вернемся домой и будет ли вообще куда возвращаться. Конечно, мы надеялись, что дом останется, а мы переживем это время целые и здоровые, но это была только наша вера.
         Я восхищался мамой, которая вместе со Стасей быстро, но спокойно делала пакеты с запасами продовольствия, потому что все время помнила о том, что мы не должны остаться голодными, а также руководила, какую одежду надо взять и куда паковать.
         Когда все было подготовлено, мы спустились вниз. Там мы подождали, пока приехала пролетка, и вчетвером поехали к Гравье. Стася пока осталась в квартире, а мама, оставив нас и отца, собиралась вернуться пролеткой и забрать ее, а также остальные вещи. К сожалению, после выгрузки багажа извозчик не хотел ждать ни минуты, и надо было его отпустить. Мама решила пойти пешком и попробовать по дороге найти какой-нибудь транспорт.
         Я хотел пойти с мамой, чтобы помочь ей носить багаж, потому что и речи не было о том, чтобы с ней пошел отец, который уже во время выгрузки вещей из пролетки вынужден был принять нитроглицерин, но мама на это не согласилась и пошла одна. Я чувствовал себя униженным, ведь мне уже было тринадцать лет, и я чувствовал себя хорошо, потому что рука зажила. Но с мамой невозможно было спорить.
         Мама и Стася вернулись в сумерках, со всеми вещами, которые привез на ручной тележке какой-то мужчина, но очень уставшие. Вечером, когда мы готовились ко сну, мама была очень подавлена и со слезами на глазах рассказывала, что видела слоняющихся по дому солдат, потому что двери в квартиры нельзя было запирать из соображений безопасности.
         Мы недолго задержались в доме супругов Гравье, поскольку на второй или третий день нам пришлось искать новое место жительства, потому что к нашим хозяевам приехала многочисленная родня, бежавшая из Познанского воеводства, так что стало тесновато. Поэтому мы переехали к другому другу отца профессору Лялевичу, вилла которого находилась на улице Гурнослёнской, прямо возле лестницы.
         Кажется, в тот же день по радио выступил президент Стажиньски и сообщил о планируемой обороне Варшавы, начиная этим выступлением цикл ежедневных обращений к жителям города.

ОСАДА "КРЕПОСТИ ВАРШАВА"

         У Лялевичей мы поселились в огромной мастерской, где нам было удобно, и мы не чувствовали стеснения. Чтобы сберечь силы и не мешать друг другу, мама и пани Лялевич решили, что обеды будут готовить вместе, из общих продуктов. Пока еще можно что-то достать в магазинах, что при стремительно растущих ценах будет трудно, сухой провиант будет экономиться. Помню, что на постоянные опасения мамы, что нам может не хватить продуктов, все слегка морщились и говорили, что она преувеличивает, но потом...
         Первые дни у Лялевичей были спокойные, потому что окрестности их дома не бомбили, а артобстрел в первые дни был не слишком сильный, и ночи были даже спокойные. Однако с течением времени как артобстрел, так и налеты становились все сильнее. Хуже того, оказалось, что в Саду Сейма и в Уяздовском Парке находились позиции полевой и тяжелой артиллерии, которые довольно часто стреляли в немцев, а те платили им той же монетой. Эти "разговоры" артиллеристов часто происходили над нашими головами. Хуже всего было то, что эти поединки бывали не только днем, но все чаще ночью, так что нас будил свистящий рев летящих снарядов, предупреждающий взрывы или выстрелы наших орудий. Разницу между стрельбой немцев и наших я быстро узнал благодаря отцу, который объяснил мне, как их различать. Поэтому я знал, стреляют ли это наши или немцы. К счастью, наши стреляли чаще, а немецкие снаряды только пролетали над нами, не причиняя нам вреда.
         Через пару дней после переезда отец перестал ходить в магистрат. Он получил какую-то должность, связанную с районом Чернякова, где мы теперь жили. Мама предполагала, что президент Стажиньски, зная о состоянии здоровья отца, хотел его таким способом уберечь от длительных пеших прогулок, поскольку трамваи перестали ездить, а передвигаться по городу было очень трудно.
         Мама или Стася какое-то время еще выходили в город за покупками и приносили иногда не только хлеб, но конину, которую находчивые варшавяне вырезали из убитых обозных лошадей, скелеты которых оставались на улицах города. Тогда я в первый раз ел конину, которая мне впрочем, очень понравилась. Единственным человеком, который не взял мяса в рот, была Зося.
         Новости, которые мы слушали по радио Лялевичей и читали в газетах, выходивших во все более скромных количествах и не всегда регулярно, а также приносимые людьми, которые еще передвигались по городу, становились с каждым днем все более грустными и мрачными. Рассказывали о лежащем на мостовых и тротуарах стекле из разбитых окон, о развалинах, о проезжающих по улицам обозах и проходящих военных отрядах, а также о многочисленных беженцах, ищущих убежища в подвалах и покинутых квартирах.
Все чаще говорили о разрушенных бомбами, сгоревших или поврежденных артиллерийскими снарядами домах. Правда, в газетах писали о каких-то боевых действиях союзников или о контрнаступлениях, предпринимаемых нашими войсками, как на варшавском фронте, так и в других частях Польши. Были даже новости о бомбардировке нашими самолетами Берлина, Восточной Пруссии, а также немецких танковых колонн.
         Говорили даже о британском флоте, который должен был войти на Балтику, и готовящемся союзническом десанте. Похожие новости передавались и по радио, которое мы слушали. Но эти сообщения с течением времени становились все мрачнее и сопровождались усиливающимися бомбежками и обстрелом.
         Становилось все опаснее, так что отец посоветовал всем спать в коридорчике на первом этаже, который он посчитал самым безопасным местом в доме. Коридорчик скоро стал местом, где круглосуточно находились все жители виллы, которые не должны были по каким-либо причинам находиться в других местах.
         Это сидение взаперти, в отрыве от того, что происходило в городе, привело к тому, что из того периода у меня в памяти сохранились только отдельные картины, за очередность которых я не могу ручаться.
         Однажды в окрестностях разбомбили консервную фабрику или же продовольственный склад. Помню толпы людей, несущих, словно муравьи, банки консервированных огурцов, мешки с какими-то консервами, старающихся добыть как можно больше продуктов. Помню отчаяние мамы и отца, когда мы узнали, что армия Познань капитулировала под Кутном, а Львов был окружен, и что наши войска с трудом защищаются, а союзники на западе по-прежнему не начинают генерального наступления, которое они торжественно обещали. Ежедневно выступающий президент Стажиньски говорил все более хриплым голосом, голосом человека измученного и отчаявшегося.
         Одним из самых трагических дней был тот, когда пришло известие о вступлении большевистских войск и было объявлено, что правительство покинуло территорию Польши. В тот день мама плакала, а все были подвалены и словно потеряны перед лицом тех трагических событий, которые на нас свалились. Наивно рассчитывали, что, может, большевики ударят на немцев и окажется, что они воюют не против нас, а в этот раз вместе с нами. Строили умозаключения о том, какие их появление принесет последствия и как отреагируют союзники.
         Дни становились все труднее. Единственный вопрос, который мы себе задавали: когда все это кончится? Отец полагал, что дальнейшая оборона города теряет смысл и только подвергает людей и городское имущество опасности. Новости, которые мы получали из появляющихся еще каких-то газет, состоящих из одного или двух листов, и по радио (пока оно не перестало работать после отключения электричества) были все более мрачные либо просто пугающие. Таким потрясением была новость, переданная на второй день после вступления большевиков, что немцы подожгли Королевский Замок, который горел и нечем было его гасить. Немцы бросили листовки, требующие прекратить оборону, но Стажиньски и Руммель отвергли это предложение. Налеты и обстрел усиливались с каждым днем. И речи не было о том, чтобы выходить за покупками. Ночью и днем мы сидели в коридорчике, только время от времени выходя оттуда, когда становилось спокойнее.
         Однажды мы остались без электричества, а вскоре и без воды, которую надо было носить из какого-то источника.
Уже в конце осады у нас появился Юзеф Лукасевич. Он смог нас найти, потому что родители оставили на Польной на двери квартиры записку с адресом. Он принес невеселые новости с фронта об отсутствии некоторых видов боеприпасов, о падении боевого духа солдат, которые задавали себе тот же вопрос, что и мы: как долго еще и зачем? Но, к нашему удивлению, он принес также винтовку, которую дал отцу. Мама возмутилась, сказала, что не надо, зачем. Однако отец взял ее, считая, что в создавшихся условиях в городе могут начаться грабежи, и оружие не помешает. Уходя, Лукасевич обещал, что наверняка еще к нам зайдет.
         Через день или два после визита Лукасевича немцы начали сильную бомбардировку нашей столицы. Мы сидели в коридорчике, прислушиваясь к отзвукам двигателей кружащих над нами самолетов и разрывам бомб, падающих где-то в окрестностях. Внезапно один из отзвуков летящего самолета стал приближаться, становился все ближе, а потом внезапно перешел в характерный звук пикирующего самолета. Потом короткий свист и … внезапно все затряслось, погасли горящие в коридорчике свечи, где-то вылетели остатки стекол, а воздух в помещении наполнился дымом и странным, незнакомым запахом. Раздались крики, которые заглушило резкое, сильное "Спокойствие!", произнесенное отцом. Свет его фонарика осветил потолок над нами, который к счастью даже не потрескался, так что крики утихли.
         Отец велел всем оставаться на местах, а сам пошел к выходу. На лестнице он столкнулся с бегущей женщиной, которая тянула за собой двоих мальчиков-подростков и выкрикивала какие-то отдельные слова. Все трое были обсыпаны пылью и штукатуркой и при слабом свете фонарика выглядели как призраки. Это была пани Штайнхаген, владелица стоявшей рядом виллы. Из беспорядочно произносимых ею слов мы поняли, что их вилла разрушена, а под развалинами остался ее муж. Несмотря на протесты мамы, я побежал за отцом наружу.
         Виллы Штайнхагенов, собственно говоря, не было. Между местом, где она стояла, и виллой Лялевичей была огромная воронка, а над ней торчала стена с остатками лестницы и часами, которые каким-то чудом по-прежнему висели на ней, показывая время гибели дома. Все вокруг было покрыто пылью и обломками, из которых торчали обломанные ветки лишенных листвы деревьев.
         Место, где засыпало Штайнхагена, удалось быстро определить. Он был жив и звал на помощь. Отец собрал каких-то людей и немного инструментов. Люди начали отгребать обломки и проделали проход к заваленному. Он лежал под разрушенной лестничной клеткой, нижняя часть его тела была под развалинами. Хуже всего было то, что на животе у него лежала лестничная ступенька, которая не позволяла вытащить его наружу. Когда люди пробовали приподнять ступеньку, все начинало осыпаться, так что спасатели боялись, что их самих засыплет. Видя безнадежность этих попыток, пани Штайнхаген заявила, что тот, кто спуститься вниз, чтобы поднять домкратом роковую ступень и обвязать веревкой засыпанного, получить солидное вознаграждение.
         Первый вызвавшийся доброволец отступил в тот момент, когда уже во время попытки надеть веревку щебень внезапно начал осыпаться. Новый кандидат на его место что-то не появлялся. Вокруг развалин собралось немного любопытных, но никто не осмелился повторить попытку.
         Через какое-то время появился солдат. Он был высокий, крепкий и говорил с сильным еврейским акцентом. Когда он узнал, что под развалинами остался человек, то решил попытаться достать его. Тогда был назван размер вознаграждения – пятьсот злотых. В те времена это равнялось очень хорошему месячному окладу.
         Солдат отставил винтовку, снял плащ, взял веревку и протиснулся в отверстие. Ему передали лом и саперную лопатку. Солдат что-то там делал и говорил с паном Штайнхагеном. Через какое-то время он велел осторожно потянуть за веревку, а сам в это время начал поднимать ступеньку, хотя щебень осыпался на него. С первого раза ему не удалось вытащить засыпанного из-под развалин. Только после нескольких попыток, несмотря на осыпающийся щебень и предостережения людей, что их обоих может засыпать, ему удалось поднять ступеньку настолько, что можно было вытащить из-под него Штайнхагена.
         Когда солдат со спасенным выбрался наружу, люди поздравляли его и восхищались его отвагой и самоотверженностью. К сожалению, Штайнхаген умер несколько минут спустя. И когда солдат, отряхнув мундир и отерев запыленное лицо, подошел к пани Штайнхаген, чтобы получить полагающееся ему вознаграждение, то услышал, что спасенный как раз умер, поэтому он ничего не получит, потому что вознаграждение полагалось за живого. Солдат кивнул и сказал, что сделал это ради человека, а не ради денег и сделал движение, словно собираясь уходить. Тогда отец потребовал, чтобы солдату заплатили, потому что он вытащил живого, а даже если бы он вытащил труп, ему все равно полагалась бы награда. Я не присутствовал при дальнейшем разговоре, который, кажется, был достаточно неприятным, но от матери узнал, что солдат награду получил. Пана Штайнхагена похоронили в садике рядом с развалинами виллы, а пани Штайнхаген с двумя сыновьями нашла приют в доме супругов Лялевичей, то есть в коридоре, где мы все ютились.
         Старший сын Штайнхагенов был, кажется на год или два старше меня, а младший был моего возраста. Теперь мы постоянно сидели втроем, разговаривая между собой о последних каникулах, о школе, профессорах, а также комментируя услышанные новости. Теперь у меня были товарищи, с которыми я чувствовал себя свободно и находил общие темы для разговоров.
         Обстрел и бомбежки продолжались почти без перерыва. Новости, которые приходили из города, были очень плохими. Отец еще раньше, а мама сейчас начали считать дальнейшую оборону города бессмысленной. Русские занимали восточную Польшу, а немцы западную, и уже совершенно никто не рассчитывал, как это было в первые дни, что возможно большевики идут нам на помощь. Все считали, что дальнейшая оборона города не имеет ни малейшего смысла. Наконец было объявлено о начале переговоров с немцами.
         В первую ночь, когда наступил перерыв в обстреле, мы услышали, что на втором этаже виллы кто-то ходит. Отец, несмотря на протесты мамы, взял винтовку и пошел наверх. Через минуту мы услышали громкий окрик отца, позже резкие слова и какие-то тяжелые шаги на лестнице. Через минуту в дверях появился высокий солдат, который держал руки над головой, а за ним отец, который держал его под дулом винтовки. Кто-то крикнул, но отец сказал нам одно слово: "Спокойствие", а солдату велел идти вперед. Так они прошли между собравшимися в коридорчике до самого выхода на лестницу, ведущую на улицу. Здесь солдат внезапно повернулся, но отец отступил на шаг и поднял винтовку, словно собираясь стрелять. Потом он резко велел солдату выйти на лестницу и наружу. Когда в открытую дверь солдат увидел темную улицу, то упал на колени и сложил руки, умоляя не убивать его. Отец тем же твердым голосом велел ему встать и убираться как можно дальше от этого дома. Солдат в первую секунду не знал, что делать, а затем вскочил на ноги, повернулся и побежал в темноту. Тогда отец направил дуло винтовки вверх и выстрелил. Звук выстрела совместился с удаляющимся стуком подкованных сапог беглеца.
         На второй день немцы разбросали листовки, призывающие к капитуляции, не прекращая при этом обстрела и бомбежек. Отец теперь назвал продолжающуюся оборону преступлением против жителей и города. Он не мог понять ни Стажиньского, ни генералов. Он знал их всех, и его это тем более нервировало и злило, что он считал их рассудительными людьми. Он все время спрашивал, какова цель этой обороны, если правительство бежало за границу, Советы занимают вторую половину страны, а союзники не наступают. Кто-то сказал, что честь не позволяет сдаваться. Отец заявил, что тот, кто считает капитуляцию бесчестьем, должен совершить самоубийство, а не уничтожать результаты труда многих поколений и подвергать угрозе гибели безоружных людей. И вроде бы тогда в первый раз я услышал от него поговорку, кажется английскую, что лучше быть живым псом, чем дохлым львом.
         27 сентября, после почти трех недель боев, наступило перемирие. Тишина… В этой тишине мы чувствовали себя как-то странно. Покой и тишина несли в себе какой-то ужас и тревогу, хотя мы все ожидали перемирия и окончания боев. Однако нас охватила грусть, грусть крупного поражения и чувство тоски по всему тому, что эта тишина забирала и что никогда не должно было вернуться.
         В тот день мама и Стася пошли на Польную и вернулись с известием, что дом стоит, а наша квартира цела, только частично ограблена. Но военные еще не разрешили возвращаться, потому что это было только перемирие.

КАПИТУЛЯЦИЯ И ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ

         На следующий день в 13 часов была подписана капитуляция Варшавы. Мама, узнав об этом, плакала, как и некоторые другие люди. Но она быстро решила, что мы возвращаемся домой. Они пошли втроем – отец, мама и Стася. Мама вернулась вечером, и мы должны были пойти с ней домой на следующий день, забирая столько вещей, сколько каждый из нас мог унести.
         Для меня, более двух недель не выходившего в город, вид знакомых улиц был шоком. Тротуары и мостовые засыпаны стеклом и щебнем, почти все дома без окон. Много было поврежденных снарядами или со следами от осколков. Другие еще горели или пугали сгоревшими остовами, в каких-то были проломы после разрушительных бомб, в которых внизу лежали обломки, из них выглядывали балки и остатки имущества жильцов, а на уцелевших стенах иногда висели картины или полки, видны были также двери в следующие помещения, которые выглядели так, словно ничего не произошло.
         По улицам не ездили никакие транспортные средства, а в перспективе Уяздовских Аллей и Маршалковской пугали поврежденные остовы трамвайных вагонов. Зато по мостовым ходили теперь люди, протаптывая извилистые дорожки в грудах щебня и стекла. Люди несли какие-то свертки, узлы, люди вытаскивали из развалин свое или чужое имущество или искали тех, которые могли где-то здесь погибнуть. Были также записки, в которых сообщали, где теперь находятся те, кто выжил, или спрашивали о тех, о которых не было вестей.
         При выходе улицы Снядецких на площадь Политехники разбирали баррикаду, а когда мы вышли на площадь Политехники, то увидели догорающий остов дома на углу Польной и 6-го Августа.
         Наш дом был сильно пострадал от обстрела, на нем виднелось много следов от снарядов. Разрушены были две квартиры, одна на пятом этаже, в которую попал артиллерийский снаряд, взрыв которого словно вымел межкомнатные стены. Этот снаряд также повредил потолок, в котором пробил дыру в находящуюся ниже квартиру, приведя к полному разрушению.
         По дому еще ходили солдаты и какие-то штатские, которые быстро исчезли, когда начали появляться жильцы. Наша квартира хоть и не была разрушена, но производила тягостное впечатление. Несмотря на то, что отец и Стася уже навели некоторый порядок, следы грабежей были отчетливо видны. Этот вид был пожалуй более тягостен, чем выбитые снарядами и пулями окна, пострадавшие от обстрела оконные рамы и штукатурка. Однако самыми неприятными были следы присутствия чужих людей в квартире.
         К счастью, никто не вскрыл сейф, расположенный в стене комнаты отца, на которой висел закрывающий его ковер. Так что уцелели важные бумаги отца и некоторые семейные реликвии, в том числе письмо короля Станислава Августа нашему прапрадеду. Зато грабители унесли часть одежды, пропало все фотографическое оборудование отца и даже мой Кодак "Bebe". Пропали также серебряные столовые приборы, немного белья и пару платьев мамы и … это пожалуй все. Отец заявил, что это все равно, что ничего, потому что могло быть хуже, если бы мы лишились квартиры и всего, что в ней было, не говоря о жизни. Мама с ним согласилась.
         Мы все немедленно взялись за работу, чтобы начать более-менее нормальную жизнь в этих совершенно новых условиях. Прежде всего, надо было что-то приготовить и как-то провести эту первую ночь. Первую ночь в совершенно ином мире.

ОКТЯБРЬ - ДЕКАБРЬ 1939

НАЧАЛО ОККУПАЦИИ

         Первые дни после возвращения на Польную не были веселыми. Квартира, хоть и не разрушенная, на первый взгляд выглядела трагически. Прежде всего, страшный беспорядок, устроенный грабителями. В первую очередь следовало навести какой-то порядок, вымести слой пыли и убрать разбитые стекла, чтобы можно было хоть как-то жить. По мере наведения порядка мы с облегчением поняли, что все не так плохо, как показалось нам в первый момент. Правда, в гостиной, то есть комнате отца, окна которой выходили на Мокотовское Поле, почти не было стекол, а в оконных рамах было много дыр от пуль и осколков, следы от которых также остались на стенах. К счастью, все картины и барельеф ангела смерти были вынесены в столовую и прихожую и не пострадали, так же, как и мебель, за исключением книжного шкафа.
         В моей комнате, которая не так сильно подвергалась прямому обстрелу, было пару десятков следов от пуль или осколков, а также много выбитых стекол. Зато я обнаружил большие потери в инструментах, которые кто-то из мародеров "одолжил" навсегда.
         В столовой не хватало только нескольких стекол, а также было пару отверстий в стене от осколков. Комната мамы и Зоси была практически нетронута, за исключением двух или трех разбитых стекол и пары следов от пуль или осколков. Кухня выглядела так, словно войны не было, за исключением нескольких треснувших стекол. Так что нам было где жить, и мы не потеряли слишком много. Поэтому мы были довольны тем, что застали, потому что видели, что потеряли другие.
         То, что было для нас самой серьезной проблемой, поскольку квартира находилась высоко, это отсутствие воды, газа и электричества. Конечно, электричество можно заменить свечами, а газ углем, которым можно топить плиту в кухне. Но что с водой, которую надо было приносить из расположенной в нескольких сотнях метров больницы и поднимать на седьмой этаж, на котором мы жили?
         К счастью, у нас было еще немного продовольствия, которое мы принесли с собой, потому что в городе его уже не было. Немцы использовали этот факт и сразу после вступления в пропагандистских целях раздавали хлеб и суп из котла для голодающих. Конечно, это была скорее пропаганда, чем реальная помощь. К счастью, уже на следующий день появились крестьянские повозки с продуктами.
         Кажется, через день после нашего возвращения появился Юзеф Лукасевич. Он пришел попрощаться, потому что на следующий день с утра должен был вместе со своей частью идти в плен. Кроме того, он хотел посоветоваться с отцом, стоит ли обратиться к немцам, чтобы его, как проживающего на территории, оккупированной СССР, передали Советам. Он рассчитывал, что, будучи "по той стороне", сможет установить контакт с семьей, живущей во Львове. Родители не знали, что ему посоветовать, а отец прямо сказал, что ничего не будет ему предлагать, поскольку такого рода решение может принять только он сам, но отец больше не верит русским, чем немцам. Мама смотрела на проблему с точки зрения матери Лукасевича, которая была во Львове и наверняка хотела бы, чтобы сын был ближе к ней. Выходя от нас, Лукасевич был настроен ехать на восток, но позже видимо изменил решение, поскольку остался в немецком плену, а после войны оказался в Англии. Но об этом я узнал только много лет спустя.
         Как я уже говорил, самым неприятным для нас в первый период было отсутствие воды, которую надо было приносить из расположенной метрах в трехстах больницы имени Маршала Юзефа Пилсудского на улице 6-го Августа (в настоящее время неврологическая больница на улице Нововейской), где во дворе был единственный в окрестностях колодец. Поэтому, как и все вокруг, мы ходили туда с ведрами, кастрюлями и чайниками и носили воду, чтобы можно было готовить, мыться и стирать. В очереди к единственному крану, который был доступен жителям, приходилось стоять иногда час, а иногда и два. Это были первые очереди, в которых я стоял.
         Кажется, на второй или третий день после возвращения домой, стоя в очереди, которая выходила с территории больницы на улицу и тянулась почти до часовенки на углу Польной и Площади Политехники, я в первый раз увидел отряд немецких солдат. Это был рота пехоты, которая как раз входила на площадь со стороны аллеи Независимости. Во главе отряда ехал верхом офицер. Я начал их рассматривать, чтобы увидеть, как выглядят наши победители. Мой интерес к входящим оккупантам нервировал маму, которая велела мне повернуться к ним спиной и не смотреть в их сторону. Я должен был игнорировать их. Однако мне было интересно, поэтому мама злилась на меня, поскольку я ее не слушаюсь и, как она сказала – у меня нет чувства собственного достоинства.
         Когда по дороге домой мы остановились на минуту на площади Политехники, чтобы отдохнуть, я снова рассматривал тот же самый отряд немецкой пехоты, который теперь собирался выступать дальше. Командующий ими офицер как раз сел на лошадь и подъехал к отряду, остановил лошадь и внезапно так рявкнул команду, что лошадь испугалась, бросилась в сторону, поскользнулась на мостовой и упала, сбросив с себя всадника. Тот видимо не имел опыта в обращении с лошадьми, потому что, падая, выпустил поводья. Лошадь быстро поднялась и, прежде чем ее успели схватить, галопом помчалась в сторону аллеи Независимости, а за ней побежали несколько солдат. Офицер поднялся неловко, с несколько глуповатой физиономией, словно это происшествие захватило его врасплох. Двое солдат начали его отряхивать, а он что-то кричал и махал руками. Наблюдавшие за этим происшествием люди, как те, что стояли в очереди за водой, так и прохожие, начали смеяться, а кто-то даже захлопал в ладоши. Тогда один из немцев крикнул нам что-то таким резким тоном, что люди притихли. Мама велела мне быстро забирать воду и идти домой, не дожидаясь дальнейшего развития событий.
         Эта сценка с падением офицера доставила нам огромную радость, показывая, что эти надменные немецкие солдаты вовсе не настолько совершенны и непобедимы. А мама посчитала это происшествие символическим предвестием того, что ждет захватчиков.
         Первыми серьезными ремонтными работами в квартире была вставка стекол. Отец использовал куски разбитых окон из своей и моей комнаты, чтобы застеклить столовую, комнату мамы и кухню, потому что в этих помещениях мы пока что должны были жить. Отсутствующие стекла в комнате отца и моей заменили толстым картоном, на котором были наклеены какие-то конкурсные работы отца. Главное, чтобы по квартире не гулял ветер и внутрь не залетал дождь или снег, потому что был уже октябрь и становилось все холоднее. После такого приведения квартиры в порядок мы подвели баланс наших потерь. Оказалось, что забрали все фотоаппараты, а также увеличитель. Пропал граммофон и все пластинки. Исчезли некоторые столовые приборы, ну и два или три костюма отца, а также одно или два платья мамы. Как я упоминал ранее, грабители не заметили сейфа, расположенного в комнате отца под висящим на стене ковром.
         Наравне с отсутствием воды и продовольствия самой большой проблемой была подготовка к зиме. Отца огорчало то, что взрыв гранаты на пятом этаже уничтожил оборудование центрального отопления, а кроме того в котельной не было кокса и не известно было, когда его привезут и привезут ли вообще. К счастью, он вспомнил, что, проверяя после начала войны чердак, видел там две железные печки, которые неизвестно кому принадлежали и стояли там наверное еще с первой мировой войны. Отец аннексировал обе печи и с помощью сторожа, пана Станислава Каминьского и какого-то мужчины занес одну в нашу квартиру, а вторую в квартиру тети Зоси Каменьской, на пятый этаж. Затем отец нашел дымоход, который шел в столовой, и подключил к нему печь. У тети Зоси печь стояла в последней, самой маленькой комнате.
         Закупленные мамой две тонны угля гарантировали, что мы не замерзнем. Мы переживали только о тете Зосе, беспокоясь, насколько ей хватит топлива, потому что ее запас был невелик, а в первые дни после капитуляции не стоило и мечтать о покупке угля, потому что если он и был на складах, то было его как кот наплакал, а о поставках не было речи, поэтому угольщики продавали его только ведрами. К счастью, дрова было легче добыть, потому что нашлись предприимчивые люди, которые доставали древесину из разрушенных домов, пилили, рубили и продавали на дрова, также крестьяне привозили дрова из деревни в город. Но цены были высокие.
         Благодаря крестьянскому подвозу, вскоре после капитуляции в Варшаве можно было достать продукты. Конечно, цены были выше, чем до войны. У Росиньских, которые очень быстро открыли магазин, выбор был довольно большой, а цены умеренные. Мгновенно возродился также базар на улице Ноаковского возле пассажа на Кошиках, где можно было купить много продуктов прямо с возов. Появились также бабы, которые так же, как и до войны, разносили молоко по домам. Надо было однако быть внимательным, потому что многие из них безбожно "крестили" его водой.
         Вся наша жизнь сильно изменилась. Прежде всего, вместо четырех комнат мы теперь теснились в двух. Мама жила с Зосей, так же, как и до войны в комнате возле ванной, а отец со мной в столовой. Отец спал на тахте, перенесенной из его комнаты и установленной у стены налево от окна, а я на диване, на котором спал до войны, стоящем у стены справа. Стася жила в своей нише в кухне, потому что теперь все готовили на угольной плите, а не на газу, так что там было очень тепло.
         Сразу же после перемирия отец обратился к президенту Стажиньскому и по его поручению начал работать на своей довоенной должности. После ареста Стажиньского немцы назначили вице-президентом Похоского, который по поручению немецких властей должен был дальше выполнять эти обязанности, но теперь при губернаторе Людвиге Фишере. Тот вступил в должность за день до ареста президента Стажиньского.
         Отец каждое утро выходил из дома, только теперь за ним не приезжал автомобиль, поэтому он пешком шел в свою контору на Новом Святе, где сейчас стоит биржа. Немцы очень быстро изменили название и характер работы конторы отца. Из Комитета Развития, которым он руководил, был создан Комитет Восстановления, поскольку о развитии Варшавы при существующих условиях нечего было и мечтать. Небольшие суммы теперь выделялись тем, которые отстраивали частично разрушенные квартиры. На восстановление полностью разрушенных домов немцы не соглашались, а в сгоревших разрушали фасады, чтобы они не угрожали прохожим.
         Мама не пошла на работу, потому что учреждение, в котором она работала, не возобновило свою деятельность. Поэтому они с тетей Зосей Каменьской, которая пережила осаду на Жолибоже у тети Лили и дяди Казика Кулешей и через несколько дней после нас вернулась на Польную, решили печь булочки и пирожные на продажу, для открывающихся как грибы после дождя кафе.
Через несколько дней после капитуляции вернулась из Карчмиск в свою квартиру в доме на Польной 46 тетя Янка Плещиньска.
         Отозвалась также тетя Бронка, которая всю войну работала в Уяздовской больнице медсестрой, а теперь призывала собирать штатскую одежду для лежащих там офицеров, которые хотели бежать из больницы, чтобы не идти в плен. Она также призывала приносить продукты для лежащих в больнице тяжелораненых наших солдат.
         К этим двум акциям подключилась мама и собрала среди соседей и знакомых немного одежды и белья, которые тетка тайком проносила на территорию больницы, где офицеры делили их между собой. С продуктами было немного сложнее, потому что не было на это средств. Но люди проявили понимание и, так как братья Расиньские – те, у которых был магазин в нашем доме - предложили продукты, другие жильцы и знакомые также предлагали продукты, давали топливо или деньги, так что мама с тетей Зосей и домохозяйкой Гоэбля начали готовить и носить обеды в Уяздовскую больницу.
         С тех пор ежедневно в полдень мы – то есть мама, Стася, Зося или я, а также кто-то из женщин из нашего дома – несли котлы с густым супом для лежащих в Уяздовской больнице раненых солдат и офицеров. При случае, вместе с продовольствием, мы нелегально проносили в больницу штатскую одежду, чтобы те, кто выздоровел и хотел избежать плена, могли покинуть больницу как "посетители". Эта акция длилась долго, потому что еще после Нового Года вместе с продуктами передавались пакеты с одеждой.
Известия о членах семьи или друзьях доходили медленно, по мере того, как они возвращались из эвакуации или появлялись переселенцы с территорией, включенных немцами в состав Рейха, или же беглецы с территорий, занятых Советами.
         Боевые действия привели в Варшаву жену Збышка Закшевского, Ванду, которую мы до сих пор не знали, и которая, будучи работником почты в Кемпне, была эвакуирована и оказалась в начале сентября на Главной Почте в Варшаве. Она знала только адрес тети Янки Плещиньской, которую не застала, и провела всю осаду среди чужих, в каком-то подвале, где родила дочку. Збышек с дядей Закшевским тоже появились в Варшаве, но не знали о том, что Ванда здесь. Они провели в городе только пару часов, а потом, после обращения Умястовского, пошли на восток. К счастью, все Закшевские встретились через какое-то время после прекращения боевых действий у тетки Янки Плещиньской, которая немедленно после прекращения боевых действий вернулась из Карчмиск в свою квартиру на Польной 46.
         В Варшаву из семьи мамы приехала из эвакуации Зося Starncówna, а также ее брат, Сташек. Его брат, который был лесничим на востоке – как нам сообщили – был расстрелян сразу после прихода Советов.
         Многие из друзей и знакомых не вернулись из скитаний, так что трудно было сориентироваться, какова была их военная судьба. Новости о них приходили медленно, а о судьбах некоторых из них мы узнали только после войны.
         Кажется на второй месяц после капитуляции был момент, когда Стася размышляла, не выехать ли из Варшавы и не вернуться ли к своей семье в деревню, но в конце концов, после долгих разговоров с мамой, решила остаться с нами, тем более, что неизвестно было, какова будет ситуация в деревне.
         Уже в первые дни октября дядя Закшевски, который вернулся из скитаний в Варшаву, выехал в Кемпно, откуда почти немедленно был выселен вместе с тетей Юзей и Басей в Радомск.
         Через пару дней после того, как жизнь в городе немного нормализовалась, немцы распорядились сдать все оружие и радио. Отец, не желая отдавать свою саблю, снял с клинка эфес, клинок сломал на три части и выбросил в развалины, a эфес спрятал в книжный шкаф. Зато радио мы послушно отнесли и отдали, как большинство жителей. Его нам было не жалко, потому что оно принимало только Варшаву.
         Мой первый длительный выход в город показал мне изменившуюся Варшаву. Дело было не только в развалинах, но в первую очередь в изменившихся формах жизни. Город выглядел словно растревоженный муравейник. Вместо лишенных продуктов или разрушенных магазинов появились прилавки торговцев, которые предлагали товар из корзин или держали его на повозках, тележках или столиках. Почти во всех уцелевших магазинах были выбиты стекла, поэтому можно было видеть, как их поспешно стеклили, не всегда большими листами, иногда небольшими кусками оконных стекол, подгоняя к размерам стекол временные рамы, а остальную часть витрины, для которой стекла не хватило, забивали досками, фанерой или замуровывали. Одной из наиболее курьезных картин возрождающейся жизни была столовая, организованная в стоящем на улице Маршалковской трамвае, на котором висела картонка с надписью: "Домашние обеды от 50-и грошей".
         Среди этого движения по улицам проходили сплоченные немецкие отряды, поющие песенку, припев которой со сложным содержанием, звучащий более-менее так: "- Хаай ли, хай лю, хай ля. Хай ли, хай лю, хай ля. Хай лю, хай ля, ха, ха ..." звучал в городе в течение следующих пяти лет оккупации, постепенно вытесняя традиционные патриотические песни, которые пели уличные певцы, или новые уличные баллады, как например известная - "Первого сентября памятного года..."
         Через несколько дней после вступления немцев (11 октября) появился "Новый Варшавский Курьер", издаваемая немцами газета, которую сходу прозвали "шматлавцем" (продажной газетенкой). Несмотря на неприязнь, мы покупали эту – как все говорили - тряпку, потому что это был – пока что – единственный источник информации о том, что происходит в городе и в мире. Кроме того, в Курьере появлялись распоряжения властей, касающиеся нашей повседневной жизни. Польская пресса начала появляться гораздо позже, но в секретном обращении.
         В первые недели мы черпали новости не только из немецких газет и "Нового Варшавского Курьера". Устные сообщения, или слухи, приносили первые известия о расстрелах, арестах, как в городе, так и в провинции. Новости привозили люди, выселенные с территорий Познанского воеводства, Поморья, Силезии или ближних и дальних окрестностей Варшавы. Появились также новости из-за Буга, рассказы о боях с большевиками в сентябре, о ликвидации или арестах землевладельцев и лесничих, как и о том, что Вильно отдали Литве или о том, что во Львове якобы открываются школы, театры и действует радио.
         О слухах даже придумали такой смешной стишок:
         "Некая пани
         Сказала, что все плохо.
         Очень верное замечание,
         Только мало нам помогает..."
         Было ли там что-то дальше на эту тему, сегодня я уже не помню.
         27-го октября немцы назначили немецкого президента города, которым стал Фишер. Отец ожидал этого, потому что немцы сразу после капитуляции появились в ратуше и очень интересовались тем, кто есть кто.
         На следующий день после "возведения на престол" Фишера арестовали Стажиньского. Вице-президент Похоски остался на посту, так же, как и все директора. Отец раздумывал, не подать ли в отставку, но как люди из среды архитекторов, с которыми он разговаривал, так и президент Похоски хотели, чтобы он остался на службе.
         Арест Стажиньского был для отца большим потрясением. Несмотря на то, что у него было много претензий к Стажиньскому, особенно за поддержку затянувшейся обороны города, а также за то, что до войны он не всегда придерживался законов, когда речь шла о людях из правительства, нарушающих строительные законы, он считал Президента прекрасным организатором и человеком, который много сделал для города.
         Началась разборка и вывоз развалин. Разрушали также стены сгоревших домов, которые не годились для восстановления или могли рухнуть. Для выполнения этих работ использовали много рабочих и извозчиков, а также собранные по распоряжению оккупанта рабочие группы евреев, за работой которых следили немцы. На улицах появлялись все более многочисленные группы рабочих, убирающих обломки с мостовых, тротуаров, а также работающих возобновлением работы трамвайной сети, электрической сети, ремонтом водопровода и канализации.
         Все более многочисленные рабочие группы евреев, которых по приказу немецких властей присылала община, работали под присмотром немцев или польской полиции, так называемой синей. При этом старались, чтобы евреи не работали с поляками и не контактировали с ними.
Большое впечатление произвело начало финско-советской войны. Некоторые "стратеги" считали, что теперь начнется война союзников с Советами. Позже (в ноябре или декабре) даже строили умозаключения, что туда должны быть переброшены наши войска, формирующиеся во Франции. Пока что все утешались тем, что финны не сдаются, а Советы не в стоянии преодолеть линию Маннергейма. К сожалению, повседневность оттесняла финский фронт на второй план, а повседневная жизнь занимала все наше внимание.

ШКОЛА

         Кажется, школы открыли очень быстро, сначала начальные, а немного позже гимназии (это должно было быть в середине октября), в том числе и Сташица. К сожалению, здания, как моей гимназии Сташица, так и Словацкого, куда ходила Зося, заняли немцы. Поэтому я начал учиться в здании гимназии Ромталера на Польной 46а, где "приютился" Сташиц. Нам выделили послеобеденное время, в которое до войны действовала французская гимназия. Где нашел приют Словацки, не помню.
         В первый день пришло много ребят. Неизвестно было, какова была судьба тех, кто не пришел. Среди пришедших оказался мальчик из нашего класса - Петаш (кажется, его так звали, но как пишется его фамилия и как его звали, я не помню). В этом не было бы ничего странного, если бы не то, что его отец, который его привел, был в мундире немецкого летчика, хотя перед войной мы видели его в польском мундире, в звании хорунжего. Оказалось, что папа Петаш служил в польской армии по контракту, а теперь вернулся "на лоно отечества". Его сын, а наш одноклассник, непременно хотел вернуться в "свою" старую школу, поэтому отец пришел вместе с ним, чтобы поговорить с директором. Каковы были подробности этого дела, я не помню. Во всяком случае, молодой Петаш был в нашем классе только день или два. Якобы у папы Петаша были неприятности со стороны немцев из-за того, что он послал сына в польскую школу.
         В течение нескольких недель существования Сташица я сделал что-то, что сегодня мне кажется глупым ребячеством, но тогда было результатом мечтаний о приключениях, основанных на рассказах о людях, которые переходили через венгерскую границу на запад, чтобы с польской армией сражаться за Польшу, а также … страхом перед латинским, который я ненавидел и которого одновременно страшно боялся. Я начал мечтать о побеге из занятой двумя окупантами Польши во Францию. Дома говорили о том, что во Франции создано правительство и что формируется польская армия. Были также известия о людях, которые переходили через границу в Венгрию, а оттуда во Францию. Поэтому я решил бежать во Францию. Я приготовил рюкзак и однажды, вместо того, чтобы идти в школу, отправился пешком по шоссе Гура-Кальвария...
         Если бы это намерение я осуществлял с кем-нибудь еще, возможно, все закончилось бы не так быстро, как закончилось. К концу первого дня я понял, что у меня, пожалуй, слишком мало денег, но прежде всего я почувствовал страх перед скитаниями в одиночестве, страх перед неизвестностью.
         Дома обо мне очень беспокоились, и мое возвращение в первый момент вызвало больше радости и впросов, чем гнева. Когда я признался, что собирался сбежать из дома и сообщил о мотивах, отец пригласил меня на серьезный разговор и спокойно объяснил мне всю ребячливость моего поступка и представил грозившие мне во время такого путешествия опасности, не говоря уже о его абсурдности. Больше мы к этой теме никогда не возвращались. Однако я знаю, что мама в глубине души долго обижалась на меня за этот "безответственный поступок".
         К моему "счастью" от латинского меня "спасли" немцы, которые накануне 11 ноября закрыли общеобразовательные средние школы. Однако раньше арестовали отца.

АРЕСТ ОТЦА

         Утром около шести в один из первых ноябрьских дней нас разбудил стук в дверь. Стася, которая была уже на ногах, побежала открывать, и через минуту мы услышали в прихожей немцкие голоса, а потом в столовую, где спали мы с отцом, вошли два немецких жандарма, в шлемах и с винтовками на плече. Они вели себя спокойно, не кричали, только спросили, есть ли здесь господин Тадеуш Новаковски. Отец сел в постели и ответил по-немецки, что это он. Тогда они велели ему одеться и идти с ними.
         Мама старалась скрыть волнение, но это давалось ей с трудом. Зато отец все время был совершенно спокоен и даже вступил в жандармами в беседу, спрашивая о том, какая погода, надолго ли он уходит и что надо взять с собой. Жандармы посоветовали ему взять с собой только приборы для бритья и умывания, добавив, что он наверняка скоро вернутся домой. Они позволили ему выпить чаю и съесть что-то перед уходом. Когда отец сел за стол, оба жандарма сняли шлемы, а когда после завтрака он стал прощаться с мамой и с нами, они отвернулись и начали рассматривать висящие на стене картины, чтобы не смущать нас. Затем, когда отец надел пальто и взял свой сверток с подручными мелочами, они поросили его идти за первым жандармом, а второй пошел позади отца.
         Когда за ними закрылась входная дверь, я в первый и единственный раз увидел, как мама разразилась коротким, трагическим плачем и схватилась обеими руками за голову жестом, которого я никогда позже у нее не видел. Она быстро успокоилась, оделась и, посоветовав нам закончить приготовление уроков и идти в школу, как в любой обычный день, побежала в ратушу, чтобы сообщить о том, что случилось, президенту Похоскому, который после ареста Стажиньского по поручению немцев фактически выполнял обязанности президента города.
         Мама вернулась, прежде чем я ушел в школу. Новости, которые она принесла, были тревожными. В городе были аресты, и президент Похоски ничего не мог сделать для отца, потому что немцы не хотели разговаривать с ним на эту тему.
         Я пошел в школу в минорном настроении. Там я узнал, что отцов некоторых моих одноклассников тоже забрали и неизвестно, что с ними происходит. Мне рассказали, что не везде немцы вели себя так культурно, иногда они вели себя весьма жестоко.
         Где-то около пяти, беспокоясь об отце, я вернулся из школы и … застал его дома, за обедом. Однако настроение у него было не слишком радостное, потому что то, что он рассказал, не внушало оптимизма, а его возвращение домой было явлением исключительным. История его освобождения была просто невероятной.
         Отец рассказывал, что немцы вели его медленно, потому что он шел с трудом, опираясь на трость. Через некоторое время отец остановился и достал пузырек нитроглицерина, который он часто принимал, страдая от острой стенокардии. Когда отец хотел принять таблетку, один из жандармов схватил его за руку и спросил, что это такое. Отец ответил, что это нитроглицерин, после чего оба жандарма отскочили в сторону и схватились за оружие. Только когда он объяснил им, что это лекарство, которое он принимает, потому что страдает болезнью сердца, жандармы успокоились и позволили ему минуту отдохнуть, а затем потихоньку пошли дальше. Жандармы привели отца в Университет, где в большом пустом зале было собрано много людей. Здесь они передали отца какому-то офицеру. В зале было тесно и не было стульев, так что люди присаживались на холодные батареи, подпирали стены или стояли группками.
         Каково было удивление отца, когда, прежде чем он нашел кого-то из знакомых и решил, где ему в этой толпе пристроиться, в зал вернулся со стулом один из жандармов, которые привели отца, нашел его взглядом, подошел к нему и поставил рядом кресло, предлагая ему сесть. Это было настолько демонстративно, что дежурящий в зале офицер остановил жандарма на выходе и минуту разговаривал с ним. Затем, проверив что-то в списке, он вышел из помещения. Какое-то время спустя отца позвали к столу, где какой-то другой офицер начал расспрашивать, чем он болен и как давно, после чего вышел из зала. Когда он вернулся, то позвал отца и … велел ему идти домой, потому что – как он сказал – он не хочет, чтобы отец умер прямо в зале.
         Перед тем, как отец вышел, многие из присутствующих вложили ему в карманы пальто и пиджака записки с именами и адресами, прося сообщить семьям, где они находятся и в каких условиях. Отец, прежде чем вернуться домой, пошел по тем адресам, которые были более-менее по дороге. Там он передал новости о задержанных, а также записки с другими адресами с просьбой известить другие семьи.
         Позже мы узнали, что задержанные должны были быть заложниками, гарантирующими спокойствие 11 ноября. Видимо, немцы опасались, что могут быть какие-то инциденты во время Праздника Независимости. Однако тогда ничего не произошло. К сожалению, немногие из задержанных вернулись домой. Некоторых расстреляли в Пальмирах, а других, после нескольких месяцев пребывания в тюрьме, вывезли в концлагеря.
         Это был единственный раз во время всей оккупации, когда немцы были у нас в квартире. А спустя пару дней, как раз перед 11 ноября, закрыли все общеобразовательные гимназии.

ЖИЗНЬ ПОСТЕПЕННО НАЛАЖИВАЕТСЯ

         Становилось все холоднее и не только на улице, но и дома, из-за этого жизнь становилась все сложнее. Отец работал, но жалованья, хоть номинально такого, как перед войной, теперь едва хватало, потому что цены стремительно росли. Надо было купить часть домашних предметов, которые у нас украли. Была также тетя Зося, квартира которой была сильно пострадала от обстрела и требовала определенного ремонта. Ее скромной пенсии почти ни на что не хватало, поэтому мы поддерживали ее как могли. Одним из способов справиться с нехваткой денег была выпечка, вместе с тетей Зосей, булочек и пирожных для открывающихся кафе. Это было легко, потому что до войны тетя занималась выпечкой. Так что тетя Зося и Стася пекли, а мама искала клиентов и разносила продукцию. Когда я предлагал свою помощь, она, не знаю почему, никогда не соглашалась.
         Электроэнергия появилась в доме, кажется, еще до того, как из крана полилась вода. Эта "нормализация" нашего быта приносила нам радость и поддерживала морально. Зато закрытие гимназий было сигналом приближающейся опасности, тем более, что немцы ввели принудительное обучение или труд с четырнадцати лет. Поскольку мне еще не было четырнадцати, мне ничего не грозило, но родители не хотели, чтобы я терял год. Было решено, что я должен идти в любую школу, лишь бы не сидел дома и не бездельничал. Не помню, какое решение было принято относительно Зоси, зато, если говорить обо мне, то в воображении родителей, а прежде всего мамы, я должен был быть в будущем инженером-механиком, поэтому было решено отправить меня в механическую школу имени Конарского, которая пользовалась прекрасной репутацией. Каковы были планы относительно дальнейшего обучения Зоси, я не помню.
         Однако прежде чем наступил перелом в планах относительно нашей науки, как-то вечером приехал из Кракова дядя Вацлав Новаковски с семьей. В сентябре они эвакуировались во Львов, где попали под светскую оккупацию. Однако они быстро сориентировались, что там нечего делать, и нелегально перешли границу, которую Советы и немцы создали между оккупированными частями Польши.
         Однажды вечером неожиданно у нас появились вчетвером: дядя, тетя и двое их сыновей: Яцек и Мацек. О старшем - Томеке, студенте архитектуры, который был подхорунжим в армии, они ничего не знали. Приезд родственников был для нас приятной неожиданностью, потому что мы не знали ни о том, что они покинули Краков, ни о том, что они оказались на советской стороне. Конечно, мы их накормили и положили спать, потому что было поздно, а они падали с ног от усталости. Поскольку у нас было больше людей, чем кроватей, мы спали по двое.
         Прибывшие родственники подтвердили мрачные новости, приходящие из-за Буга: об убийствах, арестах и вывозе землевладельцев и государственных служащих, особенно высшего уровня, а также о враждебном отношении к полякам украинцев и некоторых еврейских кругов, большая часть которых поддержала восточного оккупанта. То, что родственники рассказывали о своем переходе зеленой границы, было похоже на сюжет приключенческого романа, в котором человеческая жизнь зависела от лояльночти или доброй воли каждого встреченного человека. Для нас было неожиданностью их утверждение, что после пересечения границы они почувствовали себя спокойнее, а встреченные штатские или даже немцы не казались им настолько опасными, как встреченные люди "по той стороне", не говоря уже о большевиках, каждая встреча с которыми грозила тюрьмой и ссылкой Утром дядя и тетя решили еще в тот же день вечером ехать в Краков, несмотря на то, что родители предлагали им остаться у нас на день или два, чтобы встретиться с родными и прежде всего отдохнуть. Они не хотели остаться и спешили домой, куда их гнало прежде всего беспокойство о Томеке. Поэтому они выехали вечерним поездом прямо в Краков.
         Когда мы остались одни, то поняли, что, с учетом военно-оккупационных условий, в двух комнатах не так уж и тесно.

* * *

         Морозы, которые в этом году начались рано, заставили Стасю перебраться из ниши на кухне в столовую, где она ставила раскладушку возле буфета и ложилась там спать. Днем, когда в кухне работала плита, было терпимо, но топить ночью было нельзя, потому что расходовалось слишком много угля, который трудно было достать, да и то по спекулятивным ценам. А мама, помня предыдущую войну, с первого дня ввела суровый режим экономии, также угля.
В эти первые месяцы оккупации начались первые проявления немецкого террора. Я уж не говорю о выселениях людей из Познанского воеводства и Поморья, которые были для нас, по мере поступления новостей, чем-то возмутительным, чем-то, что не соответствовало прежним понятиям о поведении армии, занимающей чужую территорию. Но позже мы узнали о новых, все более жестоких формах репрессий оккупантов. Настоящий шок вызвал расстрел ста мужчин в Вавре за то, что два каких-то бандита застрелили одного или двух жандармов. Людей вытаскивали ночью из домов, не слушая никаких объяснений, как попало, наугад. Задержанных без суда немедленно расстреляли. Об этом мы узнали не только из слухов, мгновенно разошедшихся по Варшаве, но и из больших афиш, расклеенных на стенах оккупантами.
         Кроме того, начались первые гонения против евреев, которым велено было носить повязки со звездой и приказано было принимать участие в работах по уборке развалин в городе. Их колонны под присмотром немецких солдат я часто видел на улицах. Одновременно началась немецкая антиеврейская пропаганда.
         В конце ноября появилось электричество, что сильно изменило нашу жизнь, потому что мы смогли включить гидрофор и пользоваться водой в квартире, а не носить ее ведрами из крана в уборной во дворе.
         Также в конце ноября или в начале декабря у нас дома появился отец Анджея Раковского, моего одноклассника, и предложил организовать тайные курсы для нескольких ребят из нашего класса. На курсы должны были ходить кроме меня и Анджея: Януш Пражма, Рышард Померны, Феликс Собчиньски и Зигмунт Шмит. Мы все, за исключением Зигмунта, были из Сташица и из того самого класса I b и прекрансо знали друг друга. Почему состав курсов был таким, а не другим, я уже не помню, но предполагаю, что это было результатом соглашения между родителями. Нашего мнения не спрашивали.
         Нашим учителем стал Ежи Моравски, студент Гданьской Политехники. Почему именно он, я не знаю. Когда пан Раковски пришел к отцу, у него уже была эта кандидатура. Во всяком случае я не жалел об этом, потому что он прекрасно умел учить и мог создать прекрасную обстановку в коллективе.
         Тайные занятия проходили в разных квартирах, чтобы не обременять только один дом, а также из соображений безопасности. Поэтому мы ходили к супругам Раковским на улицу Журавя 23, Собчиньским на Маршалковскую 72, Пражмо на Груецкую 40, а также Шмитам на Мяновского (номер не помню). У всех были большие квартиры и, что самое главное, было отопление. У нас, хоть квартира и была большая, не было условий. Отапливалась только одна комната, а вторая настолько, сколько могла дать тепла одна железная печь. К тому же эта одна теплая комната была проходной, поэтому наша квартира отпадала.
         Самым главным для меня было то, что я начал учиться не в профессиональной школе, а проходил нормальную программу второго класса гимназии. Конечно, все рассчитывали на то, что через год война уже закончится, и мы сможем сдавать экзамены в третий класс. О латинском разговора не было, его изучение было отложено на потом. Но тогда меня это совсем не огорчало.
         К слову, интересный факт: после войны Ежи Моравски, который уже тогда был связан с коммунистами, дошел до должности одного из секретарей ЦК ПОРП (KC PZPR, Komitet Centralny Polskiej Zjednoczonej Partii Robotniczej – Центральный Комитет Польской Объединенной Рабочей Партии).
         Зося тоже начала учиться, проходя курс гимназии в организованной учителями гимназии Словацкого профессиональной гимназии, где изучали нормальную довоенную программу, а профессиональные предметы стояли только в плане.
         В самом начале декабря (кажется 1-го) немцы издали распоряжение, чтобы все евреи носили на правой руке белые повязки с нашитой звездой Давида. Помню, как к нам пришла заплаканная пани Раппапорт с просьбой, чтобы отец посоветовал им, что делать. Если я хорошо помню, отец посоветовал им переехать туда, где их не знают, и делать вид, что они не евреи. Но на это они не могли решиться. С тех пор я видел их обоих и их маленькую дочку с повязками на рукавах.
         Я совершенно не помню первого военного рождества. Наверняка была какая-то елка, но она видимо была небольшой и скромно украшенной. Был ли кто-то, кроме нас, на празднике, я тоже не могу припомнить. Во всяком случае, это не были веселые праздники, хотя отец с неизменным оптимизмом утверждал, что весной, когда двинутся французы, они побьют немцев, и война закончится до следующего рождества.
         Еще до Нового Года начались сильные морозы, настолько сильные, что замерзли водопроводные и канализационные трубы, поэтому пришлось снова брать воду из крана в уборной во дворе. Хуже того, каждый литр использованной воды и наши отходы надо было носить в ту же самую уборную и там выливать. Утешением нам служила поговорка: "Только бы до весны".
         Итак, 1939 год мы провожали не в самом лучшем настроении, но с уверенностью, что скоро все кончится, и мы вернемся к нормальной жизни, когда весной союзники ударят с запада и освободят нас из жестокой неволи.

Марек Тадеуш Новаковски

oбработка: Мацей Янашек-Сейдлиц

перевод: Катерина Харитонова


      Марек Тадеуш Новаковски,
род. 01.04.1926 г. в Варшаве
подпоручик военного времени Армии Крайовой
псевдоним "Абба"
Отряд Прикрытия Главного Командования Авиации АК – рота "Лaвы"
№ военнопленного 102331





Copyright © 2015 Maciej Janaszek-Seydlitz. All rights reserved.