„Галерейка” – переход с собора на замок, вид с Канонии (фото Мария-Тадеуш Ганцарчик 1946)

         С галерейки, благодоря тому, что она отрезана со стороны замка и положена несколько метров над окружающей территорией, отличный вид в направлении Вислы, а через зарешеченное боковое окошко можно увидеть развалины домов Канонии. Это самый опасный, самый выдвинутый в направлении неприятеля пункт, который Немцы, подходя от Дзекании, часто забрасывают гранатами. Здесь чаще всего несут дежурство приклеенные к стене: „Стасюк”, „Кох” (Казимеж Конкол), „Нетыкша”, „Роберт” „Рох” (Ежи Ковалски), „Збых”; здесь всегда надо быть осторожным, потому что в каждый момент угрожает атака неприятеля от стороны развалин Замка и Канонии.
         На лестнице, опертой на боковом окошке выжегшейся презвитерии с КБ, направленным на Канонию и Замок, обычно находится Эдек „Каньски”. Я удивлена, как этой худышка выдерживает такую неудобную позицию. Боковая часовня, а также ризница тоже обсажены нашими парнями. Остальные занимают позиции на баррикаде при Иезуитской, угле Канонии, а также на этажах здания Архива Акт Давных, прилегающего к Костелу. Вторая сторона Иезуитской, а также существующий угловой дом при Канонии это „королевство” лейт. „Романа” (Ян Голаньски) и „Корвина” (Едвард Матушиньски) из первой вигровской компании.
         Из девушек там служат: „Юстына”, „Крыстына” (Крыстына Грабовска), „Беллона” (Малгожата Пжеджимирска), а также „Гонората” (Гонората Водзыньска-Кокоциньска). В обеденное время идем с „Тересой” в Министерство за котлом супа. Даже такое, казалось бы, прозаическое занятие, как ношение еды на баррикаду стоит много усилий и нервов. Надо постоянно взбираться по развалинах, крадучись проскальзывать под стенами во время налета или обстрела. Отдых короткий. Парни имеют право хотя один раз в день на „ложку теплой пищи”. Еда это все же тот же неприправленный суп из каши и лапши, варенных на воде - не очень чистой. На двадцать несколько людей у нас 3 глубоких тарелок и столько же ложек, которых из-за нехватки воды не моем, лишь притираем бумагой, если такая имеется. Бедный „Фалиньски” (Стефан Филипович) тяжело болен туберкулезом всегда получает свою порцию последним. Вечером с Тересой готовим кофе.
         Ночь мы проводим в частично разрушенной квартире на первом этаже при ул. Иезуитской 1, прилегающей к баррикаде. У нас большая кровать, к сожалению без матраца. Голые пружины уминают нас немилосердно. От „собачьего” холода не защищают также ватные немецкие штаны и куртки.

         25.VIII.
         Встаем в 5 часов утра и собираемся готовить лапшу с паштетом. Она великолепная. Осталось немного для пор. „Анджея”, „Стасюка” и „Коха”, которые явились у нас утром.
         Немцы снова атакировали собор: около 12-и в послеобеденное время пор. „Анджей” отправляет меня с сообщением к командованию. Возвращаюсь после нескольких минут. Рядом со мной остается раненый на баррикаде „Нетыкша”, когда он целел из автомата к подходящим к нему от Канонии Немцам.
         Ее удар сильный, отбрасывает парня назад: вместе с пор. „Анджеем” подползаем к нему, с трудом протягиваем в ближайшее ворота. Правая рука свисает безжизненно, сильно кровоточит. После первой временной перевязки, вместе с подругой мы переносим раненого в больницу на Длугу 7.
         В „операционный зал” входим от угла здания. Эта часть двора обычно завалена использованными перевязочными материалами, напитывавшимися гноем и кровью. Вокруг рои мерзких мух. У входа на носилках или прямо на бетоне лежат или сидят раненые. Остальные ждут своей очереди в подвале, соседствующим с помещением, в котором оперируют. Первенство у тех, кому лишь немедленная операция может спасти жизнь. „Безнадежные”, относительно более легкие случаи откладываны все время… на позже. У „Нетыкши” целая рука полностью сокрушена. Большая потеря крови его очень ослабила.
         Мне удается убедить управляющую движением, что быстрая помощь необходимая. Относительно недолго мы ждем в очереди. Рядом с нами стонет раненый в живот Немец.
         Так называемый „опереционный зал” это большого размера подвал, плохо освещенный несколькими свечами. Целое оборудование это два обыкновенных стола, несколько стульев, табуретов и одно мягкое кресло. В полумраке трудно увидеть больше. Здесь обычно работают по 36 часов без перерыва или больше одновременно две группы, составленные из одного врача и одной или двух медсестер. Их выносливость заслуживает уважения. Падая из усталости, засыпая во время налаживания перевязок, им надо постоянно мобилизовать силы, чтобы выдержать… любой ценой выдержать, пока не наступит их смена.
         Усаживаю „Нетыкшу” на табурете, опираю о себе, чтобы во время операции не „кувыркнулся”. При свечке происходит осмотр обрывков руки. Врач кивнул головой, быстро принимает решение: пока не будет ампутации, лишь дезинфекция раны и перевязка с наложением шины.
         Здесь не применяются никакие обезболивающие средства. Единственным спасением от страданий может быть потеря сознания. К сожалению, парень все время трезвый; сжимает зубы от боли, но не стонет, не кричит. Неужели со страха? К нам доходят звуки бомбардировки. Очередные взрывы встряхивают стенами здания. Чувствуем, как дрожит пол. Вдруг свечки переворачиваются, гаснут. На головы сыпется штукатурка. К счастью рана обезпечена бинтом. В момент зажигания свечек, врачи и медсестры возвращаются к прерванной работе спокойно, без паники… как будто ничего особенного не случилось.
         Теперь мне надо мобилизовать кого-нибудь, кто мог бы мне помочь перенести носилки с „Нетыкшей” в маленькую „вигровскую” больницу на Подвале 19. Бегу через двор министерства в нашу квартиру. Я смущенная, ослеплена светом и наверное поэтому не реагирую сразу на знакомый голос, произносящий мое имя. Наконец узнаю… конечно, это проф. Манчарски, отец Ванды. Расспрашивает у мена о дочери, о ее подруге Стаси Витковской, о Звышке Смидовиче. К сожалению, я ничего о них не знаю, кроме того, что их прикомандовали в Средместье. Профессор работает в службе связи. Окружает заботой войсковые радиостанции. Завтра каналами переходит на Жолибож. Он меня задерживает, обижается, что я вырываюсь, не может понять моей спешки, хотя я объясняю, что меня ждет тяжело раненый друг. Мы радуемся этой встрече так же, как радуются люди, которые давно усомнились в том, что еще увидятся живыми. Обещаю, что скоро приду под указанный адрес квартиры, как только у меня будет момент свободного времени.
         После перенесения „Нетыкши” на Подвале возвращаюсь на Канонию. Узнаю, что там новые раненые: „Фалиньски”, „Ися”, „Ожел” (Аркадюш Рудзки). Итак, меня ждет новый транспорт.
         Тем временем, Немцы отрезали нас на несколько часов от остальной части Старовки, после атаки на ул. Целну. Мы окружены. Нам не по себе. Только помощь других отрядов нас спасает.

         26.VIII, воскресенье.
         Вместе с „Толстой Зосей” меня отправляют в аптеку на Медову 23. Аптека частично разрушена, но замечательно снабжена перевязочными материалами и лекарствами. Возвращаемся заваленные узлами.
         Вечером богослужение в подземельях больницы на Длугой 7 отправляет О. Ростворовски. Алтарь уложили на одном из подвалов. Вокруг вповалку лежат раненые. Персонал больницы, а также свободные от службы немногие солдаты с отрядов стоят в переходах. Петые песни это песни страдающих людей, иногда сломанных невыносимыми происшествиями, полны печали и умоляния о сострадании; в них нет ничего с мощности и уверенности в великолепную победу. А проповедь ксендза, хотя безмятежная и утешительная, готовит нас всех к возможности приятия креста вместо меча.

         27.VIII.
         Несу дежурство в аптеке. Помогаю налаживать перевязки.
Вечером „Олень” (Богдан Заенц-Заневски) организуют кастер. Собираются все более или менее здоровые и живые из „вигровских” отрядов, не будучи в данный момент на службе. Кто-то декламирует. Поют „Моджев” (Роман Зелиньски) и „Москито” (Васлав Семиньски). Между солдатские песни вплетается словно в издевку довоенная модная песенка:

         "I znów zakwitły kwiaty i znów ślą aromaty
         I znów Warszawa bawi się i znów swój uśmiech śle,
         W tę noc tętniącą wrzawą, w tę noc baw się Warszawo
         I ciesz się swoją sławą, bo my kochamy cię!"

         „И снова расцветали цветы и снова посылают ароматы
         И снова Варшава веселится и снова свою улыбку посылает,
         В эту ночь, шумеющую суматохой, в эту ночь веселись Варшава
         И радуйся своей славе, потому что мы любим тебя!”

         Настроение приятное, веселое и даже беззаботное. Красное вино сделало свое.
         К сожалению, мы с Янкой не дождались конца мероприятия. В связи с грозным положением в окрестностях собора и непрерывными атаками, о чем прибежала нам сообщить „Крыстына” – нас откомандовали как поддержку санитарята I компании на Канонию.
         Ночь. Ведет „Крыстына”. На Рынке светло как днем. Горит почти целая его левая сторона. Дым грызет в глаза, жара бьет в лицо, в воздухе полно сажи и пыли. Щебень бомбардированного дома на угле ул. Целной завалила переход на Иезуитску. Надо по них взбираться вверх, перепрыгать гореющие балки. Отрывок Иезуитской до Канонии перебегаем наклоненные под стенами домов. Продолжаются бои в соборе. Повстанцы поджигают ризницу, чтобы загородить дорогу Немцам.

         28.VIII.
         В 7 часов утра сходим с дежурства. Относительно спокойно. Ночные атаки были отбитые, но наши должны были отступать из собора.
         Отдых в квартире в министерстве не длится долго. Уже в 11 часов в полдень бегу с „Тересой” на ул. Бугай, где отправили на рассвете как поддержку свод пор. „Анджея”. Нас направляют в дом на Кживом Коле. В помещении на первом этаже застаем раненого в живот „Массалскего” (Ян Пентковского). После перевязки передаем его товарищам для отправления. После момента вносят с прострелом почок „Сокола” (Збигнев Деркучевски). Не потерял сознания, но его состояние очень тяжелое. Трудно было стянуть его с места, где он упал. Обстрел к-ма защищал доступ. Именно „Массалски”, несмотря на предостережения пор. „Анджея” прыгнул спасать товарища и тоже остался.
         Так как танк начинает обстреливать дом, в котором мы находимся, вместе с ранеными прячемся в помещениях по противоположной стороне коридора, чтобы там окончить перевязку.
         При входе на Бжозову наталкиваюсь на окровавленного пор. „Анджея”. Далее по другой стороне улицы, в развалинах, встречаю раненых „Бжескего” (Здзислав Сливиньски) и „Олбрахта” (Ежи Олшевски). К счастью все они могут более или менее идти самостоятельно.
         Того дня 2-ой свод нашего флажка потерпел большой ущерб. В послеобеденное время на Рыбаках погиб „Маркевич” (Северын Пасиковски). Тяжело раненые в ноги были „Рох” и 16-ти летний „Клеха” (Тадеуш Суски).
         Вечером пользуюсь моментом свободного времени, чтобы посетить раненых „Массалского” и „Сокола”. Вхожу в небольшую комнатку, находящуюся в подвале здания Подвале 19. В первый момент, в полумраке не могу различить людей. Однако, немножко позже зрение привыкает к темноте. На диване под стеной, там, где вчера еще лежал Юрек „Икар” (Ежи Шимвньски), вижу „Сокола”. У него широкая окровавленная перевязка на спине. Лежит на животе. До пояса он прикрытый простыню.
         Я знаю, что он страдает. Тяжелые вздохи вырываются из рта. Слышу слова горячей просьбы: „пить”. Знаю, что из-за внутреннего кровотечения ему нельзя пить. Однако, желая его облегчить, смачиваю куском ваты спекшиеся губы. Несдержанно схвативает каждую капельку воды. Все время он трезвый. Слышу шепот:
         - „Кто это?”
         Произношу свое имя. В ответ наполненный беспокойством голос:
         - „Бася, скажи, почему врач не хотел меня оперировать?”
         Объясняю, что это из-за большой потери крови операция непосредственно после происшествия была бы опасной, что ему надо подождать около двух дней, во время которых его укрепят соответственными вливаниями. Я стараюсь говорить уверенно, спокойно, без дрожания в голосе. Гримасу боли прикрываю улыбкой, как будто все было в порядке.
         Сколько же раз, в эти трагические моменты мы заставляли себя улыбаться… сквозь слезы.
         Признаю, что питаю слабость к этому парню из-за его привязанности и странному доверию, с которым ко мне относился. После „Клеши” он был самым молодым в нашем своде. Ему было 17 лет.
         Я бы многое отдала за то, чтобы можно было ему помочь, или хотя бы облегчить его страдание. Натираю его ноги спиртом, когда жалуется, что немеют. Наклоненная огреваю теплыми руками обнаженные плечи. Вдруг чувствую, что несдержанно схватывает меня за шею, крепко притягивает к себе, приближает холодные губы к моему лицу. В этом движении что-то безгранично грустное, прямо отчаянное. Стремление найти защиту перед приближающейся смертью? Последнее прощание?
         „Толстая Зося” (Зофия Лошчинска-Новяк) делает укол „Массалскому”. Несколько минут позже наступает короткая агония.
         На момент выхожу в соседнюю кухню. Пользуюсь редким случаем, чтобы умыться нелегко полученной, „выстоянной” в длинной очереди водой. После нескольких минут впадает „Шпак” и говорит, что „Сокол” призывает меня. Когда подхожу к нему, он уже потерял сознание, не узнает меня, не реагирует на слова. Тяжелое, ускоренное дыхание вдруг обрывается. Закрываю полуоткрытые глаза.
         Поздним вечером организуем похороны. Тела обоих парней, один из которых посвятил свою жизнь ради второго, вкладываем в широкий, наскоро скоченный из досок, гроб. Их последний путь короткий, ведет в ближайший... двор. Отец Ростворовски возносит молитвы, в то время как товарищи заканчивают рыть не очень глубокую могилу. Нет цветов, нет самой близкой семьи, только слезы волнения группы товарищей и их последнее прощание стоя смирно.

         Наш свод занимал позиции в соборе св. Яна и защищал баррикаду на Иезуитской между 12 и 25 августа 1944 г. Мы несли службу в соборе в четные дни. В нечетные дни там был свод 1112 из дивизиона „Олень”. Отряды „Боньчи” защищали баррикаду на ул. Свентояеской. После 25-ого августа в районе собора осталась первая компания „Вигров”. Собор был занят Немцами 28 августа.
         Во второй половине августа мы несли службу главным образом при отрядах. Когда не было службы, мы работали в больнице на Длугой или в наших перевязочных пунктах. Раненых было все больше, с угрожающей скоростью уменьшалось количество персонала. Больницы были обстреливанные и бомбардированные самолетами. Погибали врачи и медсестры. Я полная уважения для больничного персонала, у которого неистощимые силы, что выдерживал иногда многосуточные дежурства. Мы тоже принимали участие, замещая медсестры на ночных дежурствах.
         Санитарки были обязаны стягивать раненых с линии обстрела обычно с чей-нибудь помощью, налаживать первые перевязки, а кроме того занимались транспортом в пункты, в больницы. Это была самая трудная задача на наши слабые, девичьи руки. Самыми тяжелыми были транспорта раненых с постов, с баррикад в больницы. Согласно предположениям, санитарный патрол должен был состоять из 5 человек. Обычно мы были только вдве. Когда нас было три, это была роскошь, можно было сменять руки. Обычно, однако, нам надо было справляться вдве, а ведь вес носилок с раненым был довольно большой. Когда я подсчитала, оказалось, что на нашу одну руку приходилось 20 кг.

         Отрезок с собора в больницу на Длугой сегодня можно перейти в 10 минут, а в то время мы шли час или полтора. Это было так, потому что все время продолжались налеты. Надо было прятаться в ворота. Мы переходили через гореющие улицы, какие-то подвалы. Здания были соединены перебитыми дырами, можно было через несколько зданий перейти подвалами.
         Притом, мы не шли по равным тротуаре, ни по мостовой, только по щебни, доходящей иногда второго этажа. Во время обстрела или налета надо было прятаться в ворота и разные углы. Надо было идти через темные, заполненные подвалы, где отверстия были то меньше то больше. Подвалы были обычно слишком тесные, лесенки в старогородских домах были деревянные, узкие, винтовые. Транспорт тяжелого парня не был простой задачей. Кроме того, в подвалах кочевали штатские люди, поэтому там была ужасная толпа. Мы отступались о расставленные узлы, протискивались сквозь толпу, подвалы были соединены перебитыми отверстия в стенах. Иногда приходилось стягивать раненого с носилок и самого проталкивать через отверстия. Лесенки были обычно узкие, винтовые. Эти транспортные переходы были очень тяжелые.
         В соборе у нас было много раненых. Сначала Немцы не бомбардировали собора, потому что он был слишком близко немецкой позиции. Однако, он был обстреливан как артиллерией, так гранатометами, потом „шкафами”. В последние дни его бомбардировали также самолеты. Бомбы упали на нашу баррикаду у ворот, через которые мы переносили фигуру Христа.

         Еда на Старовке не была самой плохой. Прежде всего, на Ставках находились склады. Оттуда доставляли сахар в больших количествах, мясные консервы: говяжье и свиное в банках, очень вкусные. Мука тоже была, потому что хлеба у нас было вдоволь. Его конечно выделяли, но он был. Были паеки свежего хлеба, с благоухающей коркой. Один раз в день был суп, который приносили в котлах. Был тоже черный кофе.
         В первой половине августа вода была даже в кранах. Помню, что после взрыва танка я пошла с подругами в баню, которая находилась на Новомейской. Воды должно было быть тогда вдоволь. Потом начались проблемы с водой. В больнице на Длугой 7 была очень большая потребность в воде. Там готовили еду для отрядов, которые находились в квартирах или на позициях. С Длугой несли суп в котлах, кашу, лапшу. На дворе больницы на Длугой были наполнянные водой деревянные бочки, это был запас воды. Потом мы эту воду брали и до мытья и готовления еды и для раненых. Она не была особенно чистой, но была. Были тоже копанные колодцы. Помню, что где-то на Подвале я стояла в очереди за водой. Там мы обычно стояли по 2-3 часа.

Барбара Ганцарчик – Петровска

oбработал: Мацей Ианашек-Сейдлиц

перевод с польского языка: Марта Будаш

Барбара Ганцарчик-Петровска род. 18.03.1923 в Варшаве санитарка АК пс. „Паук” второй взвод ударной компании харцерский батальон АК „Вигры”

Copyright © 2012 Maciej Janaszek-Seydlitz. All rights reserved.