Найдя рукопись, я переписала ее, отредактировала и решила опубликовать в форме рассказа под названием: "Без пафоса... воспоминания о последних днях боев на Мокотове и плене после Варшавского Восстания — в рассказе обычного солдата".
         Полагаю, что эти воспоминания представляют собой интересный исторический материал и одновременно достаточно хорошо характеризуют автора, молодого человека, который из чувства патриотического долга сражался и проиграл, потерял и обрел величайшую ценность - свободу. Это описание мелких событий и переживаний периода плена, наблюдения и комментарии... иногда грустные, а временами забавные, но пожалуй интересные.

         Леонард Барановски – псевдоним СтаБар
         старший стрелок, полк Армии Крайовой "Башта", батальон "Ольза", рота О-3, I взвод, I отделение

         26 сентября 1944 г. Мы защищаемся от немцев на небольшом участке Мокотова, между улицами Пулавской, Урсыновской, Неподлеглости и Шустра. В каком-то доме я с несколькими товарищами провел ночь с 25 на 26 сентября.
         Утром 26 сентября нас разбудили, и командир нашей роты – поручик "Людвик" (.......) отдает мне приказ, чтобы в качестве командира патруля (отделения) из семи-восьми человек я отправился в направлении ул. Неподлеглости, где в оборонительном окопе находится группа солдат, защищающихся от атаки немцев с запада. Мы должны защищать этот важный участок так долго, как только удастся.
         Нас снабдили оружием, а наш "любимый" командир поручик "Людвик" прощался с нами, угощая каждого водкой в разливательной ложке. Водка была в большой кастрюле. К выпитой водке он вручал каждому кусок хлеба и довольно крупный кусок грудинки. Мои товарищи выпили и съели грудинку.
         В душе я смеялся над этим (.......) поручика "Людвика", который прощался с нами, говоря:
         - "Парни, держитесь любой ценой, как минимум 24 часа. Есть соглашение с русскими, которые помогут нам отразить наступление немцев".
         Мы охотно отправились на указанное место.

         Был холодный, но погожий день. На этом отрезке ул. Неподлеглости это был единственный пункт сопротивления. После получасового перехода мы дошли до выкопанного вдоль Неподлеглости окопа. Окоп был глубиной 3 м и шириной около 2 м. В окопе мы застали нескольких скорчившихся повстанцев, не помню из какой роты. Командиром этих солдат был капрал подхорунжий краковянин ("Донат" или "Зигмунт"), мой коллега из Варшавской Политехники. Мы обнялись. У него был фотоаппарат, которым он делал снимки. Раз, на второй день восстания, я его встретил в здании на углу Одыньца и Неподлеглости, называемом позднее "Альказаром"; об этих боевых действиях я напишу в другом месте.
         Этот оборонительный окоп, вырытый с огромными усилиями повстанцев, был безнадежен и свидетельствовал о глупости командиров. Стоя в окопе, ничего нельзя было увидеть. Мы быстро выкопали углубления в западной стене окопа, чтобы увидеть предполье. Окоп был так глупо сделан, что каждые 30-40 м была перегородка нетронутой земли шириной около 2-3 м. В этой нетронутой перегородке был выкопан такой туннель, чтобы человек на четвереньках мог проползти в следующую часть траншеи. Когда я это увидел, то начал смеяться.
         Краковянин объяснил, что в случае необходимости можно по такой перегородке пройти поверху на другую сторону окопа, не входя в глубокий ров. Туннельчиками надо ползти, потому что сейчас немцы стреляют, как только кто-то покажется наверху. Я сказал краковянину, что я проскочу поверху, и немцы в меня не попадут. Опираясь руками, я перескочил преграду поверху, и действительно, немец выпустил очередь из пулемета, но в меня не попал. Этот фокус я повторил несколько раз, и немцам не удалось в меня попасть.
         После короткой перестрелки, мы из винтовок, они из автоматического оружия, мы сидели спокойно в окопе, рассказывая о происшествиях последних боев. Около 13-ти или 14-ти немцы начали внезапное наступление с автоматической стрельбы, а на предполье появились танки. Один из них въехал на перегородку в окопе и обстреливал нас сзади с левой стороны. Я высунулся из окопа, чтобы посмотреть, что происходит, а тут за танками приближаются немцы. Я зову товарищей из группы краковянина, чтобы тот, у кого панцершрек, вылез из окопа. Смотрю, а тут нет ни одного из них - сбежали. Остался только мой патруль с двумя винтовками, автоматом и двумя пистолетами.
         Танк слева уже целился в нашу сторону. Нечего было ждать. Я решил отступить с моими парнями. Под страшным обстрелом из пулеметов мы ползли так может сто, может больше метров. Пули ударяли метр или меньше то перед нами, то сзади. Кто когда-нибудь отступал под таким огнем, тот знает, что это такое. На минуту немцы сменили направление обстрела, что позволило нам пробежать пару метров в наклонном положении. Когда они снова начали в нас стрелять, мы были уже на картофельном поле. И так по-пластунски мы добрались до строений.
         В "унаследованном" патруле со мной были старший стрелок "Куды" – Тадеуш Пилитовски, стрелок "Юзеф" – Здзислав Ивановски и трое других, фамилий которых я не помню. Когда мы добрались до ул. Балуцкого, там царила страшная суматоха. Полно вооруженных до зубов солдат. "Куды", "Юзеф" и другие пошли искать роту и командира "Людвика".
         Я с отчаянием смотрел на это сборище. Огромное число солдат толпилось вокруг люка в канализацию. Службу возле люка на ул. Шустра несли конечно вооруженные до зубов солдаты жандармерии. Они проверяли выданные командованием полка пропуска, определявшие очередность спуска в канал. Некоторые хотели попасть без пропусков, по знакомству или напролом. Вспыхивали скандалы. У всех было оружие, поэтому никто никого не боялся.
         Я стоял грустный и не мог понять, что это за солдат, защитник Отечества, который как трус лезет в канал с жидким дерьмом, лишь бы только сбежать от оборонительной борьбы на жизнь и на смерть. В канал впускали сначала раненых, а потом отдельные отряды. Писки, крики, мерзость. От стоящих рядом я узнал, что в этот люк уже несколько дней входили беглецы – трусы, и как я позже узнал, сам командир полка "Даниэль" тоже смылся каналами в Средместье. Я не мог на это смотреть. Как это отвратительно - смотреть, как вонючие трусы бегут дерьмовой дорогой в свободное еще Средместье.
         Я не искал нашу разбитую роту с (.......) командиром "Людвиком", который отправил нас на опасный участок, а сам как обычно прятался в каком-нибудь доме. Когда начались сумерки, я был страшно утомлен и забрался в целый еще дом на ул. Балуцкого, где находились парни из разных рот; с ними был командир – какой-то подпоручик. Голодный, измученный, я лег где-то на полу и заснул каменным сном (N.B. я не спал почти 3 ночи).

         Утром меня разбудил гомон. Все уже встали. Командир сказал нам, что мы сдаемся. Он собрал нас перед домом со стороны двора. Мы спели "Когда ранние встают зори, Тебе земля, Тебе море...", а затем "Еще Польша не погибла".
         Едва мы пропели первую строфу, появились немцы, а точнее калмыки, власовцы, с воплями "Hände hoch!".Оружие нам велели бросать в кучу справа от входа в здание. Некоторые старались выбрасывать замки, чтобы винтовки были бесполезны. Дураки, подумал я, у немцев достаточно своего собственного оружия, которое лучше нашего поизносившегося.
         Когда я стоял с поднятыми руками, ко мне подскочил какой-то калмык и забрал часы с никелированным браслетом. На мизинце правой руки у меня было кольцо моей невесты – золотое с голубым камешком. Это было как бы мое обручальное кольцо. А ее обручальным кольцом был мой перстень, который я унаследовал от моего Отца, расстрелянного немцами в ноябре 1943г.; об этом я напишу позднее. Когда немцы нас разоружили, то позволили нам опустить руки. Нас окружили и повели по ул. Шустра, а там уже стояла группа солдат, взятых в плен. Мы стояли, а к нам ежеминутно присоединялись следующие группы взятых в плен солдат. Уже почти вся улица Шустра была занята военными.
         Внезапно какой-то аковец пожаловался капитану вермахта, что немецкие солдаты забрали у нас часы. Немецкий капитан пришел в ярость. Он начал кричать на своих солдат и велел им отдать часы. Они складывали их в какую-то шляпу, а капитан немец вызвал какого-то нашего командира и велел ему, чтобы солдаты аковцы забрали свои часы. И тут-то и начался польский бедлам. Не все взяли свои, и начался скандал, пока все часы не вынули из шляпы.
         Нам велели построиться в две шеренги. Вдоль шеренги шел немецкий офицер и один немецкий солдат без мундира и искал польских солдат из жандармерии, которые якобы били немецких солдат, бывших в плену у повстанцев. Якобы одного он опознал, но это было далеко от меня. Стояли мы довольно долго. Наконец, построенные по трое, подсчитанные, мы направились всей колонной на Мокотовское поле. Когда наша колонна дошла, то значительная часть повстанцев уже сидела на таком земляном валу, вероятно оставшемся от бывших трибун ипподрома. Не знаю наверняка, но было возвышение, на котором все сидели. Я уже был вместе со своими парнями из нашего отделения и роты.
         Внезапно подъехали армейские повозки с котлами. Немецкие повара были одеты в мундиры, а поверх белые халаты. Немцы обратились к нам, чтобы мы подходили за супом. Никто не шевельнулся, потому что нам не во что было его взять. Немцы быстро сориентировались и сразу привезли на грузовиках банки от мясных консервов, частично открытыe.
         Каждый взял себе банку, а повара наполняли ее одним черпаком хорошего горохового супа. Не знаю, так ли он был хорош, но мне, не евшему столько времени, очень понравился. У нас не было ложек, и суп мы хлебали из банки как собаки. Голод был утолен.
         Не помню, или до супа, или после на возвышение поднялся немецкий генерал фон дем Бах-Зелевски и сказал нам, что с нами, военнопленными, будут обращаться в соответствии с действующими международными положениями и вывезут в лагеря для военнопленных в Германии. Это уже было что-то.
         После этой еды, построившись в колонну, мы направились во временный лагерь в Прушкове. До этого лагеря мы добрались уже в темноте. Нас разместили в двух или трех цехах бывшего паровозного депо. Пол был сделан из деревянных брусков, пропитанных смазкой и маслом. Где-то лежало немного соломы, но мне было все равно. Я лег где попало и заснул.
         Утром мы осмотрелись. Те цеха, в которых были аковцы, были окружены немецкими охранниками. В других цехах были мирные жители. Жители Прушкова, а точнее Красный Крест и Главный Опекунский Совет немедленно доставили нам еду. Хлеба было даже слишком много. Наевшись, мы слонялись по цеху. Внезапно наш отважный командир "Людвик" начал раздавать своим и другим солдатам экземпляры "Нового Варшавского Курьера". Потом какой-то немецкий фоторепортер сфотографировал "отважного" поручика "Людвика", раздающего рептильную газетенку. Конечно, у пана поручика "Людвика" была забинтована голова, что должно было означать, что он был ранен; а на самом деле щепка от деревянного косяка слегка поранила "отважного" командира.

         После трех дней пребывания в прушковских цехах нас погрузили в крытые товарные вагоны и вывезли в лагерь в Скерневицах. Было уже темно, когда нас загнали в землянки, т.е. рвы, выкопанные в земле на глубину около 1,20 м, длинной примерно на 60 м и шириной на 6 м. Такой ров, накрытый деревянной крышей и обсыпанный землей, создавал разновидность коридора – спальни. По обе стороны рва были установлены непрерывные деревянные нары, в придачу двухэтажные. Между этими нарами шел коридор шириной около метра. Мы ложились на эти непрерывные нары. Лежали мы один возле другого и почти по команде можно было повернуться на другой бок. Для как минимум 100 солдат бросили 5-6 одеял, грязных и тонких.
         В центре такого барака находилась вентиляционная труба. Такие рвы-спальни были построены русскими пленными, которых гнали пешком вглубь Германии с восточного фронта в 1941-42 годах. Спали мы почти не накрываясь, в своей военно-гражданской одежде, грязные, измученные, прижавшись друг к другу. После ночного сна и поверки, конечно под вопли немцев, мы получили черный эрзац кофе без хлеба. Зато мы были первоклассно завшивлены. У всех были вши – наши с Мокотова и русские с прошлых лет.
         10-12-летним мальчишкой я слышал о вшах от родителей, а особенно от отца, который как раз читал недавно изданную книгу "Возвращение" Ремарка. Эту книгу, как и ее первую часть "На западном фронте без перемен" я прочитал тайком от родителей, забравшись под одеяло с книжкой и электрическим фонариком. На дверную ручку комнаты родителей я вешал шапку, чтобы свет не был заметен из их комнаты. Из этих книг я очень много узнал о настоящей позиционной войне. А из книги "Возвращение", в которой автор описывает, как солдаты едут с фронта в отпуск, я помню фрагмент о том, как они на привалах садились вокруг костра, на котором "грелась" жестяная банка, в которую солдаты, бранясь, бросали пойманных на одежде и особенно на белье вшей (Lensen).
         Такие же испытания ожидали и нас. Правда, не было костра, только грязь повсюду, но мы садились вокруг и ловили вшей, давя их ногтями. Лично у меня были – не знаю откуда – плотные кальсоны, и мне было тепло, а поскольку по натуре я мерзляк, то мне было жаль выбрасывать эти подштанники, хотя в них лазили вши, и мокотовские, и русские. Если бы я выбросил подштанники, то член был бы прикрыт только брюками, в которых тоже были вши. Если нельзя было избавиться от этих отвратительных паразитов, то надо было их ловить, а с теми, которых не удалось поймать, надо было жить и даже полюбить их.
         На обед мы получали какой-то якобы суп из брюквы, а на ужин был хлеб, подаренный еще жителями Прушкова. Немцы ежеминутно устраивали сборы; оказалось, что несколько отважных сбежали.

         После четырех дней пребывания там и после поверки мы отправились на железнодорожную станцию. Построены мы были по немецкому образцу - тройками. Перед моей тройкой в вагон погрузили последнюю тройку и заперли вагон. В следующий вагон моя тройка вошла первой. Мы сразу заняли место возле торцовой стены вагона. Следующие тройки входили по очереди, и люди ложились, кто где мог.
         Когда загрузили весь поезд, т.е почти 1600 солдат со сражавшегося Мокотова, то внезапно открывали двери каждого вагона и ставили парашу. Такую большую деревянную "бадью". Это чтобы мочиться. Все конечно провозгласили, что можно только мочиться, a o том, чтобы срать, и речи быть не может. Довольно быстро бадья наполнилась мочой, и те, кто лежал на полу возле нее, бранились вовсю, потому что при каждом резком притормаживании поезда немного этой мочи выливалось на лежащих возле параши. Мы ехали в неизвестном направлении.
         Внезапно один из товарищей крикнул "пошло все на..., ...твою мать, я должен посрать в парашу", - и так был нарушен уговор чести, и после него все тоже стали срать в парашу. Когда поезд тормозил, то моча и дерьмо выливались на тех, кто лежал возле параши. В вагоне было немного места, чтобы куда-то отодвинуться от дерьма из параши. Так мы доехали до Берлина.

         На станции нас ожидали девушки, немки из Красного Креста, и почти каждый получил в банку (у каждого, наученного опытом, уже была своя банка) черпак жидкого горохового супа. Мне даже понравилось, может потому, что я был голоден. Тех, что сидели возле дверей вагона, немцы по четверо вытащили и заставили отнести полные параши в уборные на станции. Стало меньше вонять.
         Прежде чем мы выехали из Берлина, началась английская бомбежка. Ну и мы подумали: мы пережили Восстание на Мокотове, а погибнем на железнодорожном вокзале в Берлине. Ничего не случилось. Налет закончился, а поезд поехал дальше, и мы уже знали, что едем на запад.
         Так мы ехали остаток ночи и весь день. Где-то около 5-ти вечера поезд остановился, и раздались крики "aussteigen, los". Это была станция Бременверде. Нас построили тройками в походную колонну, и после долгих подсчетов мы пошли пешком неизвестно куда. Согласно военному уставу, примерно через 5 км охранники остановили колонну, чтобы каждый солдат мог поправить обувь и т.д.
         Конечно, все произошло по-другому. С правой стороны дороги было поле, и все как один человек бросились на поле, сняли штаны и начали срать. Немцы и я один (потому что мне не хотелось по-большому) стояли и от всей души смеялись. Потому что представьте себе 1600 выпяченных задниц, срущих на корточках при заходящем солнце — картина невероятная и просто неправдоподобная. Столько срущих одновременно задниц. Жаль, что нельзя было это сфотографировать. После этого массового сранья мы построились тройками и пошли дальше.

         Поздно вечером мы добрались до огромного лагеря для военнопленных. Как позже оказалось, это был шталаг XB в Зандбостель. Нас загнали в какой-то зал. Несколько пленных под охраной немцев были отправлены за сваренным в мундире картофелем. Началась, как обычно среди поляков, дискуссия: по сколько картофелин на человека и кто первый должен получить, и по сколько офицерам. Я стоял и с жалостью смотрел на эту свору ссорящихся людей. Дошло до мордобоя между господами офицерами. Кто каким-то образом достал пару картофелин, тот поел. Я ничего не ел, потому что не так жаден до еды; могу пару дней ничего не есть. После этих картофельных переживаний и подсчета нас мы пошли спать в бараке, на полу, кто где мог. И снова трагедия, через пару часов кто-то идя в уборную, влез на спящего; наново крики и ...твою мать и т. д.
         Утром после поверки и завтрака из воды с крапивой и куска хлеба я начал первый день плена за колючей проволокой. Все прибывшие с Мокотова занимали два барака, отгороженные внутренней колючей проволокой от остальной части лагеря. Через проволоку нас приветствовали поляки, находившиеся в плену с 1939г., французы, а особенно англичане, хотя я не понимал ни слова. Контактировать с ними было запрещено. Мы должны были пройти карантин и дезинфекцию.
         А было это так:
         Нам велели построиться в шеренгу и раздеться догола. Одежду и белье надо было повесить на вешалку. Кожаные вещи и обувь складывались отдельно. Одежда проходила через паровой туннель, а мы мылись под душем каким-то песочным куском мыла. После душа мы проходили по коридору, а там ожидали французские врачи со шприцами. Я был в ужасе. Я страшно боялся и до сих пор боюсь уколов. А все потому, что когда мне было шесть или семь лет, в школе мне сделали укол против дифтерита. У меня были худые руки, а медсестра сделала мне укол таким образом, что игла с вакциной прошла насквозь. Жидкость из шприца частично вылилась на другую сторону руки, а я потерял сознание. И с тех пор до нынешнего дня я боюсь уколов.
         Во время оккупации немцы в Варшаве распорядились провести обязательную вакцинацию населения против тифа. Если у кого-то не было справки, что он сделал прививку, то он не получал продовольственных карточек. Со страхом в душе я один раз позволил сделать себе прививку, но по моей просьбе с уменьшенной дозой. Рука у меня после укола всегда очень болела. Позже я уже получал справку без прививки, и продовольственные карточки у меня были. А тут внезапно трое безжалостных французов, с которыми я не мог объясниться. Я был в ужасе. Но к счастью, прививали холеру, тиф и еще что-то, и все уколы делали в грудь, по-военному. Я был спасен. Таких уколов, не в руку, я не боялся.
         Еще до уколов двое, а может трое поляков – военнопленных с 1939 года записывали данные каждого прибывшего в плен с Мокотова. Записывая мои данные, они узнали, что у меня есть аттестат, и я учусь в Варшавской Политехнике на втором году обучения.

         Здесь надо объяснить, что в 1942 году немцы открыли высшее техническое учебное заведение, и оно называлось Höhere Technische Fachschule in Warschau, то есть Государственная высшая техническая школа в Варшаве. Немцы в своих планах предназначали полякам роль рабочих или техников инженеров, так называемых Undiplomierte Ingenieuren, для выполнения типовых работ на фабриках, стройках или в сельском хозяйстве. Проектированием и руководством после победоносной войны будут заниматься только немцы. Низшего технического персонала в Генеральной Губернии не хватало, и поэтому появилась необходимость создания вуза, где получали бы образование недипломированные инженеры.
         Когда я об этом узнал, то немедленно подал заявление на прием, конечно, если сдам экзамен. В этот вуз могли сдавать вступительный экзамен преимущественно те, кто окончил технический лицей. У меня был аттестат естественно-математического направления, после окончания в 1939г. V частного мужского лицея им. полковника Лиса-Кули. Правила ГВТШ допускали к сдаче вступительного экзамена нетехников, но у них преимущественно не было шансов, потому что кроме экзаменов по физике и математике был третий профессиональный экзамен, в моем случае это был экзамен по статике. О статике, идя на экзамен, я знал только то, что по латыни sto, stat, store это стоять, не двигаться.
         Времени на учебу было немного, я успел пролистать книжки по физике и математике и пошел сдавать в ГВТШ. И, о чудо, экзамен по математике из примерно 400 парней я сдал 3-м или 4-м, зато по физике отдал работу первым под общий рев, что уже. Через три дня были вывешены списки с фамилиями тех, кто сдал экзамен и был принят.
         Я со своей фамилией Барановски во всех списках занимал преимущественно первое или одно из первых мест. И, о чудо, моей фамилии в списке не было. Только один из товарищей из моего лицея, Стасё Глиницки, зовет меня и показывает, что моя фамилия есть в самом конце с примечанием, что я должен сдавать дополнительный экзамен по статике, примерно через неделю.
         Как оказалось, математику и физику я сдал на пятерки по каждому предмету, и видимо экзаменационная комиссия пришла к выводу, что жаль такого студента отсеять, и назначила мне дополнительный экзамен по статике, тем более, что одну экзаменационную задачу по статике я решил безошибочно (т.е. найти центр тяжести какой-то плоской фигуры, что для меня было просто), но следующие две или три задачи я решить не мог.
         Я получил от товарища книги, тетради и в течение недели кое-что уловил, о чем идет речь во всей этой статике, и уже умел рассчитать изгибающий момент в балке на двух опорах. Экзаменовал меня сам профессор Витольд Вежбицки, который после нескольких вопросов и моих более-менее правильных ответов посчитал, что экзамен по статике я сдал, и таким образом я был принят.
         На первых лекциях оказалось, что примерно из 200 парней, таких как я, выпускников общеобразовательного лицея, было десятка полтора, только они о возможности сдачи в вуз узнали гораздо раньше, чем я, и немного подучились, но главным образом получили от товарищей шпаргалки, и потому некоторые сдали. Я со своей фамилией на Б должен был сидеть как раз возле стерегущего нас профессора, и ни о каком списывании и речи быть не могло, поэтому таков был результат моего экзамена.

         Поляки, записывавшие наши данные, когда услышали, что у меня есть аттестат и два года учебы в Варшавской Политехнике, то очень удивились, что мое военное звание старший стрелок, и они сразу повысили меня до капрала подхорунжего. Результатом этого повышения было то, что в соответствии с постановлениями Женевской конвенции, будучи подофицером, я не подпадал под обязательные работы на командировках за пределами лагеря, например, на фабриках или на полях в немецких хозяйствах.
         После уколов каждый из нас голеньким вваливался в деревянный зал, в котором немецкий парикмахер стриг каждого под ноль на голове, под мышками и вокруг члена, который при легкой эрекции надо было держать пальцами, чтобы парикмахер из-за невнимательности не поранил его машинкой. Затем мы поодиночке переходили в следующее помещение через двери, в которых сидел толстый немец и осматривал каждого с головы до пят, используя очень сильную лампу. Каждый должен был повернуться, и его осматривали также сзади, потом надо было наклониться, выставляя зад почти в лицо немцу.
         Этот подлец в другой руке держал щипцы и если увидел мандавошку, то этими щипцами вытаскивал ее из тела пленного, а тот, не ожидая такого щипка, кричал, подпрыгивая вверх. Если немец обнаружил больше мандавошек, то щипцами вытаскивал их из тела, а самым комичным был вид, когда кого-то ущипнули возле заднего прохода или члена. Тогда такой несчастный кричал и подпрыгивал вверх под общий смех.
         У меня таких вшей не было, и после удара щипцами в зад я мог пройти в следующее помещение, то есть в баню с душами. Мылись мы только водой, используя кусок мыла с песком или серого мыла. Вымытые таким образом, мы переходили в следующее помещение через двери, в которых снова сидел толстый шваб ["шваб" или "шкоп" — презрительное название немцев, аналогично русскому "фриц"] и держал кисть с длинной холщовой щетиной. Он макал кисть в ведро с каким-то коричневым дезинфицирующим средством и мазал каждого этой жидкостью под мышками и вокруг члена.
         Эти места, ранее выбритые, после смазывания дезинфицирующим средством ужасно жгло. Полотенец у нас не было. Мокрые, намазанные, мы бежали к калориферам, чтобы как можно скорее высохнуть. Борьба за места возле калориферов с членом в руке была ожесточенной. Когда мы высохли, то получили наше белье, пропущенное через парилку. Брюки и мундир мы получили после убитых немцев. Спереди мундира и на спине были вышиты буквы KGF, т.е. Kriegsgefangene [военнопленный].
         Нас поместили в продезинфицированном бараке, но еще за основной территорией лагеря. Через две недели, может через неделю нас подвергли повторной дезинфекции, то есть парилка одежды, мытье, смазывание дезинфицирующим средством и сушка без полотенец. Сушиться было уже не так неприятно, как в первый раз, потому что волосы вокруг члена и под мышками уже немного отросли. После этой второй бани нас перевели в барак, находящийся на территории лагеря, а не в части, выделенной для карантина и дезинфекции.
         В нашем бараке не было нар, спали мы на полу, накрывшись жалкими одеялами. Это был барак, первоначально предназначенный для культурных мероприятий для всех пленных. Была даже построена сцена. Я устроился под сценой, как раз возле края, и у меня был свободный выход и доступ воздуха. Несколько других товарищей тоже устроились вдоль края под сценой. Мое место прилегало к стене барака. Остальные ребята легли вдоль стен барака, оставляя в центре место для прохода вплоть до двери, сделанной в торцевой стене барака. По этому проходу все входили и выходили на поверки и в отхожие места.
         Через некоторое время барак теоретически и даже практически оказался разделенным на группы товарищей из того же самого отделения или взвода. Мы спали на полу под сценой, накрываясь одеялом, а подстилали тоже тонкое одеяло. Свет горел только аварийно, т.е одна электрическая лампа над входом. Пол сцены был для меня потолком, на который я наклеил фотографию моей невесты Кристины. Черно-белый снимок с большой головой и черными вьющимися волосами до плеч. Она во время оккупации ходила в фотографический лицей, потому что немцы разрешили работу профессиональных школ, и лицеи тоже должны были быть профессиональными. Снимок, который был у меня с собой, был сделан в фотографической школе в качестве ее переходной работы в каком-то классе. Я носил этот снимок в бумажнике во время помолвки, он был со мной в Восстании, а потом в плену.
         Самым худшим были утренние и вечерние поверки и вопли охранников "antreten zum Apel". Мы строились в шеренги, в каждом ряду по трое, не так, как в нашей армии - по четыре человека. Подсчет продолжался часами. Счастьем было, если он закончился в полчаса. Численный состав менялся с учетом выездов солдат на работы в другие местности, на так называемые рабочие командировки, или потому, что некоторые шли к врачу, а иногда кто-то был в уборной, ну и у глупых охранников не сходился численный состав. Когда они хорошенько подсчитали и доложили командиру, сколько есть пленных поляков-повстанцев, тогда отдавался приказ разойтись.
         После поверки дежурные из отдельных взводов шли на кухню и получали провиант. Каждый пленный получал кружку эрзаца кофе, квадратный ломоть черного хлеба, ложечку мармелада или кусочек маргарина. На обед примерно пол-литра супа из крапивы, в котором плавали 3 или 4 куска брюквы. Второе блюдо состояло преимущественно из картошки или брюквы. То, что можно есть нечто такое, как брюква, я узнал именно в плену. В конечном итоге такая еда была очень скудной, и ее было мало. На ужин снова картофель в мундирах. Буханка черного хлеба полагалась на 10 солдат. Делился этот хлеб по следующей схеме. Один с острым ножом резал хлеб на десять кусков, которые взвешивались на самодельных весах, и если какой-то ломоть весил больше эталонного, то специалист отрезал кусочек и добавлял к тому, у которого был меньший вес. Таким образом некоторые порции состояли из разных кусков. Каждый хотел иметь целый кусок, и надо было устраивать жеребьевку. И так ломти выкладывали на доску, а нарезчик показывал ножом на данный ломоть, наугад — не поочередно. Один из товарищей, стоящий спиной, говорил, кому должен достаться этот ломоть. Иногда удавалось получить целый ломоть, а иногда кусочки хлеба. Такое нарезание хлеба и выбор ломтя – это был целый ритуал, и занимал он много времени.

         Еды на целый день было так мало, что мы всегда ходили голодные. Иногда некоторые выходили на работы за пределы лагеря и что-нибудь воровали – морковь, картофель или что-то другое. Однако всего этого было мало, и всегда хотелось есть. Эта нехватка еды приводила к тому, что многие добровольно вызывались на работы в другой местности, на так называемые рабочие командировки или у бауэров. Эти выезды солдат ниже звания капрала были обязательными. Капралы, взводные и выше, были, согласно постановлениям Женевской конвенции освобождены от выездных работ.
         Как я позже узнал, из нашей роты многие выехали на работу на остров Сильт. Мне подхорунжие, записывавшие всех пленных с Мокотова, присвоили звание капрала подхорунжего, потому что у меня был аттестат. Поэтому мне выезд не грозил. Собственно, во время восстания от обычного солдата я повысился до старшего стрелка, потому что наш жалкий командир полка "Башта" якобы имел только такие полномочия. Время от времени группа пленных из "Башты" выезжала, и мы прощались, говоря "увидимся после войны". Голод был мучительный.
         Офицеры, которые прибыли в лагерь вместе с нами, были после первого дня заперты в отдельном бараке, и мы могли с ними общаться только через колючую проволоку. Я держался вместе с товарищем Здзиславом Ивановским, которого я привлек в конспирацию в полку "Башта". Он много лет жил в том же доме, что и я, и мы знали друг друга с рождения. Он был на год моложе меня, с кривыми ногами и небольшого роста. Однако он был сильный, но немного трусливый, может не так – скорее осторожный.

         В середине октября в лагерь прибыли повстанцы из Средместья. Боже, какие богатые, одеты солидно, теплые пальто или шубы, рюкзаки или чемоданы с бельем, свитерами, едой и сигаретами. А в придачу каждый повстанец из Средместья перед пленом получил жалование, выплаченное в долларах. Солдаты и подофицеры одинаково примерно по 100 долларов, а офицеры, в зависимости от звания, больше 100 долларов (не знаю точно, сколько). Мне рассказывали товарищи из Средместья, которые квартировали в бараке возле нашего, что некоторые взяли жалование и за тех, которые погибли в последние дни.
         В бараке с повстанцами из Средместья я встретил двух товарищей из Радома, которые учились со мной на Варшавской Политехнике (ГВТШ — Государственная высшая техническая школа или Höhere Technische Fachschule в Варшаве), открытой немцами в 1942 г. Думаю, что об этой школе другие написали достаточно много, чтобы мне надо было тут распространяться.
         Факт, что у обоих были сигареты - "Mewy", "Juniorki" и другие, был причиной того, что я почти ежедневно играл с ними в бридж. Я играл лучше и почти всегда выигрывал треть, половину, а иногда и целую сигарету. Они также угощали меня сигаретой, почти всегда половиной. Такие части сигарет выкуривались почти до конца, потому что конец сигареты, вкладываемый в рот, был пробит булавкой. Законченную таким образом сигарету брали в рот и, можно сказать, выкуривали до конца. Это было каким-то развлечением.
         Когда в лагерь приехала группа солдат и офицеров из Средместья, то их тоже отделили проволокой от остального лагеря. В группе офицеров был коллега из ГВТШ в звании подпоручика, фамилии не помню. Мы встречались и разговаривали о боях в Средместье. Это он мне сказал, что все солдаты получили жалование в долларах перед тем, как пошли в плен.
         Он сам был хорошо снабжен. Он попросил меня приготовить ему клёцки, на что я охотно согласился. Он дал мне полотняный мешочек примерно с двумя килограммами муки. Мой знакомый сказал, что, будучи офицером, стесняется перед товарищами офицерами готовить себе клёцки, а к тому же ему пришлось бы поделиться со всеми офицерами, с которыми он был связан по службе. А я ничего против не имел. Мы со Здзисеком сразу нашли банку, немного дров и разожгли вдали от нашего барака огонь, чтобы вскипятить воду. Я замешал тесто и разорвал его на мелкие клёцки. Мы приготовили их и половину приготовленной порции отдали подпоручику Грабовскому (кажется, так его звали). Он доволен, а мы двое еще больше.
         Мы были в лагере дольше, поэтому были более голодны, чем те, кто приехал в лагерь через две недели после нас. Так в течение трех дней мы готовили суп с клёцками. Закончилась дополнительная кормежка. Наших соседей – офицеров из Средместья перевели в ту часть лагеря, где были наши мокотовские офицеры. Контакты с моим коллегой с Политехники закончились. Как я уже вспоминал, повстанцы из Средместья были хорошо снабжены. У меня не было ничего.

         Когда я ходил в лицей, то от родителей получал десять злотых на свои расходы, в том числе на тетради, книги, письменные принадлежности. Я был способным учеником и не покупал книг и тетрадей. Это не совсем правда, потому что у меня был учебник по немецкому языку, купленный в антиквариате на Сьвентокшиской за три злотых, и его мне хватило на два года учебы в лицее. Других книг у меня не было, потому что для новосоздаваемого двухлетнего лицея учебники еще не написали. На втором году учебы появилась книга по математике и биологии для первого и второго года. Но мне во время второго года учебы уже не требовалось никаких книг. Профессора преподавали нам предметы ex katedra. У меня была только тетрадь по польскому языку, религии и истории. Воспитателем нашего класса был профессор доктор Юзеф Бэро, который учил нас истории.
         Как я уже упоминал, я был способным учеником и с семнадцати лет курил сигареты. Одну пачку, двадцать штук сигарет "Mewa" за один злотый. Наличных мне не хватало, и я начал с первого класса лицея заниматься с разными коллегами тупицами репетиторством, главным образом математикой и физикой. За это репетиторство я получал двадцать злотых в месяц.
         За первую выплату я решил купить себе бумажник в магазине на Трэмбацкой возле Краковского Предместья. Там был магазин с изделиями из кожи: портфели, чемоданы, ремни и разные товары из кожи. Я выбрал бумажник за десятку. Пани продавщица посмотрела на меня и сказала, чтобы я взял бумажник за двадцать злотых, потому что он сделан из телячьей кожи. Она показала мне, как проверить, сделан ли бумажник из телячьей кожи. Надо приложить бумажник к уху и легко его согнуть обеими руками, и он будет трещать. И действительно, я слышал характерный треск. Я купил его и был им очень доволен.
         С этим бумажником я пошел в плен. По территории лагеря ходили старые пленные – поляки, русские и другие. Одному русскому я продал мой любимый бумажник за почти полбуханки черного, армейского хлеба. Я съел его, и больше мне нечего было продать. И это тоже не совсем правда, потому что на мизинце правой руки я носил золотое колечко моей невесты Кристины, которую я любил больше всего. Колечко было с голубым камешком. Его я ни за что не хотел продать.

         Значительная часть моей роты уже выехала на работы. Нас со Здзисеком как-то не назначали на выезд. У меня было звание капрала подхорунжего, данное мне при регистрации и присвоении номера. Здзисеку везло. Голод и безнадежность сильно нам досаждали. Мой отец принимал участие в оборонительной войне с большевиками в 1920 году. Он был отважным мужчиной, и когда я участвовал в лагерях военной подготовки, предупреждал меня, чтобы я никогда не вызывался добровольцем, потому что добровольцы всегда получают в задницу.
         Однако я не послушал покойного уже отца, расстрелянного гестапо в ноябре 1943 года. Я вызвался вместе со Здзисеком добровольцем на работу у бауэра. Спустя два дня нас вместе с другими повстанцами вызвали на поверке на выезд на работы. На дорогу мы получили по полбуханки черного хлеба и в окружении солдат вермахта покинули лагерь, прощаясь с остающимися. Я попрощался с капралом подхорунжим из Радома с намерением встретиться в Варшаве, на учебе в Политехнике.

         В Бременверде нас посадили в товарные вагоны, и мы поехали. Ехали мы почти целый день. Поезд несколько раз останавливался, и наконец остановился надолго. Мы вышли, а тут льет дождь, темно, голодно и холодно. Мы маршируем через часть города и входим на беспошлинную территорию. На таблицах виден знак "Zoll". Входим в шестиэтажное здание на чердак.
         Крыша под коньком на расстоянии примерно шести метров от пола. Продольные стены длиной по два метра, в одной окна. В центре чердака находятся четыре деревянных столба, установленных на маленьких фундаментах. Пол нашего помещения был перекрытием Клейна, которое было перекрытием над последним этажом. В торцевой стене находился дверной проем, через который переходили над двором в следующее здание, стоящее параллельно к нашему.
         Соседнее здание тоже было шестиэтажное, как и наше. В противоположной торцевой стене было выделено помещение, предназначенное на уборные, души и умывальники. Освещение составляли подвесные лампы, подвешенные к карнизам ферм крыши. В центре комнаты стояла круглая стальная печь примерно метр высотой и около 70 см в диаметре. В цилиндрической боковой части были дверцы для топлива, а под ними дверцы для золы. Вдоль стены с окнами были установлены двойные нары, то есть одни внизу, другие над ними.
         Всего нар было восемьдесят две, а нас было восемьдесят мужиков, в то числе 70 повстанцев и 10 солдат, поляков из армии Берлинга, которые попали в плен на территории Польши. Эти берлинговцы были пожилыми мужчинами, преимущественно старше шестидесяти, родом из Волынского, Станиславовского и прочих воеводств. Их призвали в армию сразу после прихода советских войск и армии Берлинга. Это были преимущественно крестьяне, некоторые не умели писать. Они попали в немецкий плен, а для немцев не имело значения, из какой они армии – поляки, поэтому присоединили к полякам-повстанцам. Среди поляков мало было таких, которые были из одного отделения или роты. Появлялись новые двойки, тройки парней, которые держались вместе.
         С большой радостью мы добрались до вышеописанного помещения. На каждых нарах был сенник, подушка, наполненная древесной шерстью и одеяло, чтобы накрываться После того, как мы заняли нары, нам доставили ужин. Хороший густой суп, какое-то второе блюдо и полбуханки хлеба. Для нас, изголодавшихся, это была огромная радость. Измученные дорогой, мы пошли спать. Утром нас будят охранники. Мы получаем кофе и джем. Оказалось, что вчерашние полбуханки были предназначены на целую неделю. Возле одной из стен были сделаны из дерева такие вроде шкафы, состоящие из маленьких ящичков. У каждого мог быть один ящичек, в котором он держал хлеб, кружку, тарелку и ложку, без ножа и вилки.

         Должен сразу сообщить, что нас назначили на работу в фирме Hamburg Amerika-Linien, сокращенно называемой "Hapag" (Hamburg Amerikanische Packetfahrt Actien Gesellschaft). Это было крупное предприятие, занимающееся доставкой товаров из Германии в Америку. Во владении фирмы было много кораблей, также пассажирских. У фирмы были многочисленные склады для товаров а также крупные мастерские для ремонта кораблей. Она находилась в беспошлинной зоне, куда имели доступ только сотрудники фирмы. Ниже я напишу больше об этом предприятии.
         Сейчас могу сообщить, что мы были первыми пленными, работающими в этой фирме. Поэтому все оборудование нашей квартиры на чердаке, как душевые, шкафчики, было сделано из нового дерева. Помещение уборной состояло из деревянных кабинок с турецкими унитазами, а возле стены был корытный умывальник из жести, и над ним несколько кранов для мытья. Все это было новым. В эту фирму в первый раз назначили на работу пленных, поэтому все было новое и чистое.
         На второй день утром мы получили кофе, но без хлеба. Оказалось, что той половины буханки, полученной сразу после приезда, должно было хватить на всю неделю. Это было страшно для тех, которые съели почти весь выданный хлеб. В тот день после поверки товарищи выбрали меня своим комендантом, и об этом мы сообщили командиру охранников, которые нас стерегли.
         Их было четверо. Один, сержант – толстый большой гамбуржец; в Гамбурге у него был магазин табачных изделий. У него был сын, офицер военного флота на подводной лодке. Об этом я напишу дальше. Второй, капрал, был ранен на восточном фронте и, оправившись от ран, получил назначение стеречь пленных. Третий, молодой парень лет двадцати с чем-то, тоже был ранен на восточном фронте, у него не было указательного пальца на правой руке. Четвертый был тоже пожилой мужчина, но не слишком нами интересовался и был позже откомандирован для выполнения других заданий.
         В качестве выбранного коменданта я предложил, и мы вместе постановили, что каждый, у кого есть кусок хлеба, не будет сегодня есть. Хлеб, кружку и ложку каждый держал на своей полке. Полки-перегородки были открытыми. Мы решили, что тот, кто съест остаток своего хлеба, будет выпорот ремнем по заднице. Дело было в том, что если бы кто-то съел свою последнюю порцию, то в следующие четыре-пять дней, страдая без хлеба, он будет побираться или воровать.
         Так случилось, что Здзисек съел весь хлеб, который у него остался, и был наказан десятью ударами ремнем. И так закончилась моя дружба со Здзисеком, с которым мы вместе пошли на восстание. Ничего не поделаешь, я чувствовал себя глупо, но раз мы постановили, надо было решение выполнить. Я стал комендантом потому, что лучше всех знал немецкий. Иногда у меня были трудности с пониманием приказов фельдфебеля, потому что они говорили быстро и на гамбургском диалекте, но понемногу я справлялся.
         В первый день нас переписали, и каждый называл свою профессию. Я сказал, что я каменщик, что соответствовало моей работе во время оккупации на предприятии моего дяди в Варшаве, ну и действительно было связано с учебой на Варшавской Политехнике.
         В нашей группе из восьмидесяти человек было пятеро повстанцев, которые бежали из тюрьмы на Раковецкой. Один из них – Рудашевски, имени не помню (Чеслав, псевдоним "Хромой"), был коренастым мужчиной ростом около 160 см и хромал на одну ногу. По профессии он был сварщиком; за что он попал в тюрьму, не знаю. В тюрьме он делал тапки из ткани. Он сказал немцам, что он сварщик. Дела у него шли хорошо, потому что немцы распознали в нем профессионала, и он получал от них подарки, главным образом еду. Другие преимущественно говорили, что они рабочие без профессии.
         Когда на третий день я пошел на работу, мастер-немец выдал мне рабочую одежду, мастерок, молоток и линейку. Он посмотрел на меня и с удовлетворением заявил, что я настоящий каменщик. Но внезапно что-то вспомнил и сказал:
         - "Och, Mensch ich habe vergessen. Du musst eine Zahlmarke haben."[Ох, парень, я забыл. У тебя должен быть складной метр.]
         Он поехал на склад и принес мне складной метр, который вложил мне в карман брюк. После этого он отвел меня на работу в помещение, в котором я должен был выровнять стену и закрепить умывальник.
         Другие парни получили работу по наведению порядка на территории предприятия, а позже выходили под конвоем на работы по наведению порядка в домах, разбомбленных англичанами во время ночных налетов. Те, что выходили за территорию предприятия, во время уборки обломков в квартирах, конечно, украли, что удалось, хотя за это грозила смертная казнь. Таким образом, мы разжились простынями, наволочками, простынями вместо пододеяльников для одеял, которые выдали каждому. Иногда кому-нибудь удавалось добыть что-то съестное. Все главным образом приносили вино в бутылках, у некоторых было десятка по полтора бутылок. Некоторым удавалось менять вино на хлеб у работающих на предприятии немцев.
         Однажды мы возвращаемся в нашу общагу и застаем все перевернутое вверх дном. Сенники, подушки, одеяла разбросаны по всей комнате. Был обыск, устроенный охраной. Кто-то из наших проболтался, что у нас много краденых вещей, которые мы принесли из разрушенных бомбами зданий, а нашим заданием было очистить их от обломков. Немцы забрали все бутылки вина, столовые приборы, а особенно ножи и частично полотенца и простыни. Мы сложили все на свои места.

         Однажды в ноябре к нам приехал польский поручик, еще из шталага XA из Любека, и сказал нам, что теперь мы на учете не шталага XB, а шталага XA и в ближайшее время получим американские посылки в рамках помощи от Американско-Швейцарского Красного креста. Он сказал, что мы получим 82 посылки, каждому по одной, это значит 80 посылок, а две посылки для охранников, по полпосылки каждому, чтобы у нас с ними были хорошие отношения и чтобы нас не притесняли за еду, получаемую от Красного Креста. Так и случилось. Через несколько дней приехали американские посылки. Что за радость, в каждой посылке было 100 сигарет "Chesterfield", "Camel" или других, шоколадки "Bon-bon", 250-граммовая банка слабосоленого масла, большая банка сухого молока, маленькая банка растворимого кофе, песочное печенье, банка рубленой ветчины, баночка какой-то рыбки и банка сахара. Это было удовольствие.
         Обеды у нас были относительно хорошие – суп и второе блюдо. Эти обеды готовились на кухне предприятия "Hapag" для их работников, и такие же получали мы, пленные. Иногда были добавки супа, потому что немецкие работники не съедали все, что повара готовили на этот день.
         С момента получения посылок от Красного Креста настроения изменились. Мы были сытые. Завтраки и ужины мы также получали с кухни предприятия. Только хлеба было мало. С того момента, как мы получили посылки, наступило внезапное улучшение в еде. Некурящие, а их было большинство, начали менять сигареты (в то время это был товар лучше, чем деньги) на белый хлеб, главным образом булки. За банку кофе получали карточки на четыре или пять булок. И тут оказалось, что полпосылки в качестве взятки охранникам окупились.
         Пленный без права выхода с территории предприятия, которое кстати сказать было расположено в беспошлинной зоне, не имел шансов воспользоваться карточками на хлеб или же булки – особенно в немецком мундире (с убитых немцев), помеченном спереди и сзади буквами KGF (Kriegsfangene). Раз, два и даже три раза охранник капрал, самый порядочный, сопровождал пленных к врачу, то с больным зубом, то с другой болезнью. Больной пленный брал с собой мешок и на обратном пути из города отдавал карточки на хлеб охраннику, тот заходил в магазин, выкупал карточки, и хлеб или булки прятал в мешок. После выхода из магазина "больной" пленный нес целую торбу белого хлеба или булок на нашу квартиру, и здесь наступал дележ хлеба в зависимости от того, сколько у кого было карточек.
         Ну и наступило полное удовлетворение едой. В Германии голод, а "бандиты" из Варшавы едят белый хлеб, кроме фасованного черного. Лучше всего было тем, кто не курил, всем молодым ребятам, а также пожилым "берлинговцам". Такие как я, которые курили сигареты, могли менять только кофе на хлеб, и этого было немного. Я отдавал товарищам сухое молоко за сигареты; за полкилограмма сухого молока я получал восемь или десять сигарет.

         Рассказ о моем пребывании в плену я пишу в 2005 году, то есть почти пятьдесят лет спустя. Я не вел дневник, поэтому не все события описаны в хронологическом порядке.
         Однажды мы получили по английской посылке. Очень сладкая посылка. Пару банок с водянистым якобы супом. В моей баночке было два-три маленьких кубика морковки и вода. Содержимое других банок было похожим. Единственная великолепная вещь в английской посылке это плитка шоколада. Можно было ее продать, но по большей части мы ее съедали, потому что это было большое удовольствие. В английских посылках не было ни сигарет, ни кофе.
         Мы работали также в воскресенье, а свободный день был во вторник. Такой режим работы на неделе был результатом необходимости экономить электроэнергию. Немцы тоже так работали.
         Однажды во вторник пришел комендант охранников со своим заместителем. У них были письма и деньги. Мы получили жалование или зарплату – трудно было узнать. Каждый получил 95 марок, а может меньше – точно не помню. Получив наличные, мы помчались в буфет на территории предприятия, но тут наступило разочарование – можно было купить только лезвия и ничего больше.
         Кроме денег мы получили бланк для написания письма. Почти всем некому было писать, потому что все мы были из Варшавы, а берлинговцы из восточной Польши. У меня был коллега с Политехники, который жил в Подкове Лесной под Варшавой. Я написал ему письмо, что жив и нахожусь в плену в указанном шталаге и со своим номером.
         Представьте себе, что он сделал с моим письмом. Он отправил его в Краков в РВГ (кажется, так называлась организация общественной помощи). Эта организация выслала мне посылку. Представьте себе наше изумление – один из восьмидесяти мужиков получает посылку из Польши.
         И что это была за посылка, такая подлинно польская. Один килограмм сахара (немного рассыпалось), килограмм смальца с луком, килограмм муки, полкилограмма грудинки и двести сигарет. Это была посылка. Немцы не отдали мне ее целиком, только половину, а позже вторую половину. С ближайшими товарищами я поделился настоящей жратвой из Польши. Сигарет я отдал меньше, потому что сам много курил. Такая у меня была радость, и только у меня одного.
         Однажды немцы снова устроили обыск, перевернули все вверх ногами. Еду не забрали. Забрали вино, полотенца, столовые приборы. Ну и на поверке наорали, что красть нельзя. Пригрозили смертной казнью и тому подобными глупостями. Они свое, а мы свое.
         В ноябре и декабре стало холодно, и для печи, которая стояла в центре, надо было принести дрова. Дерева во дворе было полно от разрушенных зданий. Никому не хотелось идти собирать и рубить доски, из-за этого были ссоры, но мы как-то договаривались.

         Теперь я опишу очень интересную историю. Так вот, мы пережили в Варшаве ад бомбежек в 1939 году и два советских налета, но больше всего бомб упало на Варшаву во время Восстания. Однако эти бомбежки в Варшаве были игрой в войну.
         Наши заводы находились как раз возле Северного моря. Наше здание и строения предприятия "Hapag" лежали между каналом и открытым морем. Полоса земли между каналом и морем составляла около пятисот метров, может и больше, но ненамного. Здание, где на чердаке было наше жилье, было зданием склада и соединялось с соседним зданием, тоже складским, поскольку "Hapag" был транспортным предприятием по перевозке пассажиров и грузов.
         Когда началась война, то все грузовые и пассажирские корабли, принадлежащие "Hapag", были превращены в военные или военно-транспортные суда. Все оснащение пассажирских судов было сложено на свободном пространстве под навесами, а ценное оборудование в складских зданиях, и больше всего в прилегающем к нашему здании.
         На этом складе находилось десятка полтора фортепиано, несколько десятков пианино и несколько фисгармоний. С разрешения охранников мы перенесли в нашу комнату одно фортепиано, одно пианино и одну фисгармонию. Среди наших ребят был один восемнадцатилетний парень Галковски (Ян? Скорее Казимеж?), который играл на фортепиано и пианино. Он играл даже очень красиво, и нам приятно было его слушать в свободное от работы время, когда мы были в своем помещении. Часто также и командир охранников слушал, как наш товарищ играл. И что интересно. У этого охранника был сын – поручик военного флота, который служил на подводной лодке.
         На рейде нашей полосы побережья стояли три подводные лодки, которые были видны из нашего помещения. Кроме этих подводных лодок стоял корабль-верфь, о котором я напишу ниже, и другие меньшие корабли. Однажды фельдфебель наших охранников пригласил в наше помещение своего сына вместе с несколькими офицерами – его товарищами, и попросил нашего коллегу сыграть несколько произведений. Двое наших охранников были на восточном фронте и попросили, чтобы мы спели такую типично русскую песню "Волга, Волга, мать родная...", которая им очень нравилась. Мы построились в две шеренги, Галковски играл на фортепиано, а мы сначала мурлыкали без слов, пока в какой-то момент кто-то не начал петь хулиганский вариант этой песни:

         На кладбище ветер свищет,
         все шлюхи пошли спать;
         пришел солдат-легионер,
         спустил штаны и начал срать.
                  Вдруг могила открывается
                  и вылезает синий труп;
                  сукинсына облаивает,
                  что на его насрал могилу:
         Как ты мог, сукин сын,
         на мою могилу срать;
         и еще такую кучу,
         ..., твою мать


         Na cmentarzu wicher swiszcze,
         wszystkie kurwy poszły spać;
         przyszedł żołnierz legionista,
         spuscił portki zacz±ł srać.
                  Wtem mogiła się otwiera
                  i wyłazi siny trup;
                  opierdala skurwysyna,
                  co na jego nasrał grób:
         Jak ty mogłes skurwysynie
         na mogiłę moja srać;
         i do tego taka kupę,
         kurwa twoja w mordę mać.

         Немцы заслушались, а мы давились со смеху. Они не понимали ни слова по-польски. Мне пришлось призывать товарищей, чтобы они не смеялись, когда поют такую вульгарную песню. Как-то обошлось без скандала. Мы пели еще какие-то другие песни. Концерт закончился, а фельдфебель был доволен, что мог похвастаться такими хорошими и способными пленными.

         Возвращаясь к вопросу бомбежек, с этим у нас было много проблем. Англичане и американцы высылали на Гамбург каждую ночь эскадру бомбардировщиков, чтобы его бомбить. Они применяли так называемую шахматную систему, состоящую в том, что они назначали себе квадратную часть города, и все бомбы, привезенные на бомбардировщиках, сбрасывали на эту часть Гамбурга. Такие налеты происходили ежедневно в 20 часов. За десять минут до 20 часов объявляли так называемый Voralarm, что означало, что английские самолеты летят в направлении Гамбурга. Жители, помнящие бомбежки в 1943 году, услышав сирены, прятались в разные убежища.
         В 1943 осенью англичане провели крупную бомбардировку Гамбурга, которая длилась без перерыва три или четыре дня. Мне рассказывали об этом немцы. Территорию жилого района поверхностью около 25 километров практически сравняли с землей. Когда мы приехали, то видели эту разбомбленную территорию, которая была окружена лентами и уставлена таблицами с черепом и костями, запрещающими вход на эту территорию под угрозой смертной казни.
         Во время этого налета погибли около ста тысяч человек. Якобы горело все, даже асфальт, а в этом асфальте вязли сгоревшие трупы. Такие огромные потери привели к тому, что доставленное правительством Рейха продовольствие раздавали даром, а военные власти обещали жителям Гамбурга усиление артиллерийской противовоздушной обороны.
         Для нас Voralarm означал подъем с нар, спуск вниз и переход через двор в здание, стоящее параллельно нашему, в котором было устроено убежище в находящемся там подвале. В этом убежище были установлены деревянные лавки. Двери этого убежища были стальные, закрывавшие герметически. Немцы-охранники в полном снаряжении, в касках на голове и с винтовками в руках. Фельдфебель, как старший по званию, после того, как убежище закрывалось, садился возле полки, на которой стоял телефон. Вскоре он объявлял так называемый Voralarm или полный налет. Слышны были взрывы бомб и зенитных орудий.
         Жители Гамбурга прятались в огромных зданиях-убежищах. В каждом таком здании было два подземных этажа и семь или восемь этажей наземных. Было все равно, находился ли человек на самом высоком этаже или же под землей. Стены железобетонного здания-убежища были толщиной шесть метров, а крыша толщиной семь метров. Самые крупные английские бомбы ничего не могли сделать такому зданию. Однажды, когда мы работали на улицах Гамбурга, я видел такое огромное убежище, у которого был отколот кусок бетона в углу перекрытия. Бомбы ничего не могли сделать такому убежищу. На крыше такого убежища были позиции зенитной артиллерии и прожекторы.
         Наше убежище было скромненькое; одна лампочка освещала перепуганных немцев и нас. Поскольку такой спуск в убежище был безнадежен, я решил не спускаться. Я оставался в нашей общаге один. Я вставал возле окна, завернувшись в одеяло, поднимал закрывающую окно штору, открывал его, стоял с сигаретой в руке и наблюдал, как выглядит английский налет на определенный квартал.
         С самолетов, летящих довольно высоко, сбрасывали на парашютах горящие "канделябры", которые освещали предназначенную для бомбардировки территорию. Падали бомбы, взрывы были невероятные, всюду огонь. Самолеты также сбрасывали фосфор, который вызывал пожары, падая на деревянные объекты. Ну и великолепные разноцветные выстрелы безумствующей зенитной артиллерии.
         Стоя и куря свой "Camel", я с радостью смотрел на уничтожение немецких домов или фабрик. Зрелище было великолепное. Так радовалось мое сердце. За Варшаву, за Польшу хорошо же вас лупят, швабы. Так я делал очень часто и описывал это товарищам после их возвращения из убежища. Я говорил им, что стоит раз увидеть такую картину и можно умереть. Это нечто невероятное.
         Однажды несколько товарищей, которых я уговорил, остались, не пошли в убежище. И тут случилась трагедия. Бомбили соседний с нашим квартал. От взрывной волны начала падать черепица ("гусаки" [разновидность черепицы]), вся крыша заходила ходуном. Столбы, поддерживающие стропила, начали трещать, а некоторые у основания треснули и немного сдвинулись.
         Начался кавардак. Те, что остались, побежали, я хотел их остановить, но они сбежали вниз и через двор во второе здание, в убежище. Я остался. Я объяснял им, что если они будут со мной, то с ними ничего не случится. Он не верили и убежали в убежище.
         Дальнейшее мне известно по рассказам. Они начали стучать в дверь убежища и кричать. Немец-охранник со страху открыл дверь, и каждый входящий получал пинок в зад этаким армейским сапогом. Тревога закончилась. Охранники устроили в убежище поверку и конечно не досчитались меня. После налета все вернулись на наш этаж. Снова устроили поверку, и меня вызвали перед фронтом построенных в две шеренги пленных. Фельдфебель и капрал поочередно начали орать на меня, что это "streng verboten"[строго запрещено], что я могу попасть в руки гестапо, и тому подобные вопли. Я стоял с грустной физиономией, а в душе смеялся. Они сами больше боялись гестапо, чем я. Потому что сразу возникнет вопрос, почему они плохо стерегли, ведь я мог подавать сигналы пилотам и прочие такие глупости. Я был спокоен, зная, что мне ничего не грозит.
         На следующий день как обычно в восемь Voralarm, все собираются и спускаются в убежище в соседнем здании. Я не встаю. Товарищи говорят:
         - "Пошли, Лёлек, не придуривайся; зачем дразнить немцев".
         Они пошли. Я лежу и курю, ожидая, что начнется бомбежка.
         Внезапно я слышу, как грохоча сапожищами по стальной лестнице, входит в нашу общагу немец с фонариком. Он начал осматривать нары с другого конца. Наконец он дошел до моих нар и посветил мне фонариком в глаза.
         - "Na, Mensch, aufstehen. Du musst unter gehen."[Ну, парень, вставай. Ты должен идти вниз]
         - "Nein, ich will hier bleiben."[Нет, я хочу остаться здесь]
         - "Nein, stehe auf!"[Нет, вставай]
         Что мне было делать, я встал, оделся. У меня была польская шинель вместо пальто. Правило было такое, что в убежище надо забрать все. Преимущественно никто всего не забирал, но немец был упрям и велел мне все забрать. У меня был деревянный чемоданчик 0,6 x 0,4 x 0,2 м, в котором было несколько банок со смальцем, банка американского масла и другие банки. Он велел мне надеть пальто, а на плечи одеяло. Я не мог все забрать, тогда охранник мне помог. Он взял чемодан, а я пятикилограммовую банку, в которой был худший смалец, потому что со шкварками. Так нагруженные, мы спустились с шестого этажа и перешли через двор в убежище в соседнем здании. Когда я вошел, то все заревели со смеху, что все же меня вынудили спуститься в убежище.
         Через несколько минут началась полная тревога, и телефон перестал работать. Немцы сбились в кучу. И началась бомбардировка нашей территории. Бомбы лупили вовсю. Я бы никогда не поверил, что такое большое здание от бомб начнет раскачиваться, как корабль на море. Бомба упала как раз над нашим перекрытием. Всех охватил ужас. Старые берлинговцы встали на колени и начали молиться. Чувствовалась осыпающаяся штукатурка.
         Я ходил между лавками и смеялся, говоря молящимся товарищам, особенно берлинговцам, что молитвы тут не помогут. Они должны радоваться, что я с ними. Со мной ничего не случится, а они воспользуются тем, что они со мной. Штукатурка осыпалась, бомбы лупили, а я смеялся и говорил всем, что ни с кем ничего не случится.
         Тревогу отменили. Мы выходим из убежища, а тут здание, в котором мы спали, целиком горит сверху. Воронки от бомб каждые пять метров, доски, сложенные деревянные лежаки горели как холера. Там, куда падал фосфор кусками, появлялся огонь. Мы стояли в изумлении. Немцы призывали нас тушить огонь. Вся территория и здания с деревянными вещами пылали. Для нас это была только радость.
         Немцы не выдали нам всех американских посылок из последней поставки и держали их в чулане на лестничной площадке над вторым этажом. Несколько парней накинули на себя мокрые одеяла и бежали в горящее здание за посылками. Тот, кто побежал и с угрозой для жизни вытащил посылку, становился ее владельцем. Побежал и я, но только раз. Некоторые бежали даже по два и три раза. Те, что боялись, не бежали. Поскольку надо было принудительно забирать в убежище перед налетом все, что у кого было, то почти все забрали много, особенно свои чемоданы и банки.
         Когда немцы потушили огонь, а воды и огнетушителей у них было много, то около полуночи мы пошли в убежище спать. Теперь это убежище было нашим домом. Утром кофе и поверка, а после нее выход в город, чтобы разбирать разрушения после налета. Боже, что за чудесная была картина. Средние и маленькие корабли, баркасы, все разбомблено и перевернуто вверх дном. В корабль-верфь, о котором я напишу отдельно, попали две бомбы, и он опасно накренился. Немцы зацепили два портовых крана и поддержали его, чтобы не перевернулся.

         Ну и какова удивительная судьба человека. Если бы я не уговорил товарищей, чтобы они увидели великолепнейшее зрелище – бомбардировку Гамбурга, то не было бы провала. А на следующий день немец проверял, все ли спустились в убежище, и заставил меня тоже спуститься, да еще и помог мне. Если бы я остался, то сгорел бы наверняка. А так уцелел.
         Над нашим убежищем на втором этаже была кухня предприятия. На наше убежище, в котором находился уже и я, упали две бомбы и не взорвались. Вокруг здания и на всей территории было полно воронок от бомб. Немецкие работники предприятия бегали как ошалевшие, засыпая воронки от бомб и гася горящие здания и разные вещи, находящиеся снаружи.
         На следующий день утром мы вышли из убежища, и нас сразу погнали наводить порядок на улицах после вчерашнего налета. После возвращения с работы мы не получили обеда. Каждый съел то, что у него было, и мы расселись на одеялах или лежаках возле стены уцелевшего здания, в котором была кухня и убежище, где мы держали наше барахло. Отдыхая после десятичасовой работы, мы смотрели на работающих немцев, а в душе радовались разрушениям, к которым привел вчерашний налет. Мы радовались, потому что помнили разрушенную Варшаву и остальную страну. Эта бомбардировка нашего района произошла в конце марта или в начале апреля 1945 года.

         Теперь я должен описать, откуда у меня и моих товарищей были банки смальца. Так вот, однажды во вторник, после тяжелой работы и вечернего английского налета некоторые уже разделись и легли спать. Внезапно в нашу комнату вваливаются два охранника, в том числе один капрал, более порядочный гамбуржец. Они устроили поверку. Со слов капрала я понял, что они просят нас помочь при сортировке того, что осталось после пожара холодильного склада. Компания не соглашается, потому что не верит словам охранников, несколько раз их уже надували. Я убеждал их пойти. Это должна была быть работа на всю ночь.
         Вместе со мной вызвалась идти почти половина всей нашей группы. Мы оделись, и охранники повели нас какой-то узкой дорогой по железнодорожным путям, пока мы не добрались до огромного здания – действительно холодильного склада. По лестнице мы поднялись на второй этаж, и что выяснилось. Склад был слегка разбомблен, и в нем вспыхнул пожар, который погасили.
         В огромном цеху лежали на полу половины кабанов, сгоревшие, но не полностью. Они упали с крюков или же хранились на полу. Нашей задачей было с помощью стальных ручных крюков отгребать сверху обгоревшие, а точнее тушеные половинки кабанов, и из-под них вытаскивать свежие. Мы клали их на тележки или тачки и отвозили наверх, где был лифт, с помощью которого хорошие половины свиней спускались вниз и грузились на грузовики. Куда этих свиней отвозили потом, не знаю, вероятно, в другой целый склад . Огромное количество половинок свиней как будто сварились.
         Мы бродили по колено в этом вонючем болоте почти сварившихся свиней. За работой наблюдал офицер гестапо, под контролем которого был холодильный склад. Один из охранников сказал мне, что в конце работы мы сможем взять себе куски обгоревших-сваренных свиней. Он думал, что мы такие дураки. Конечно, каждый отрезал себе кусок толстого сала, чистенького, не обгоревшего. А кроме того мы также взяли по ломтю сала для стерегущих нас охранников.
         Я, не разбираясь в скотобойном ремесле, попросил одного из товарищей, берлинговца, чтобы он отрезал мне кусок сала и кусок вырезки. Как я уже упоминал, эти берлинговцы все были крестьянами и были прекрасно знакомы с техникой резки мяса. Имея уже приготовленные порции мяса и сала, я подумал, что мы ведь работаем на холодильном складе и, будучи почти инженером-строителем, отыскал лестницу и начал осмотр склада.
         На одном из верхних этажей, на ощупь, потому что было темно, я нашел коробки с горошком. Я попробовал и тьфу, выплюнул, потому что не люблю горошек. Я искал дальше, пока не нашел замороженные сливы, вишню, дальше яблочное повидло. О боже, подумал я, вот это удача. Я сошел вниз и сказал об этом парням. Они бросились на новый товар. Я начал их предостерегать, чтобы не брали много. Много не удастся спрятать под пальто так, чтобы немцы из таможенной службы и другие ничего не увидели.
         После как минимум шести часов работы мы вернулись в нашу комнату чертовски нагруженные. Те, кто не пошел, немедленно вызвались на вторую смену. Мы были измучены и пошли спать. Утром, проснувшись, мы увидели, что вторая смена вернулась и принесла еще больше мяса и сала, а также фруктов и овощей. После завтрака мы пошли на холодильный склад на работу и сортировку того, что не сварилось. После восьми часов работы мы вернулись в новое помещение и увидели, как наши товарищи из второй группы стояли возле круглой печки и вытапливали сало, порезанное на кусочки. Они прервали свою поварскую работу и пошли на следующую смену на работу на складе. Вернулись нагруженные так нахально, что один принес на плече четверть кабана. Это уже был верх наглости.
         После работы на холодильном складе нас вели в темноте и боковыми дорогами, по какому-то железнодорожному полотну. Таким образом, нам удалось перенести огромное количество сала, мяса и фруктов. Фрукты надо было быстро съесть, потому что они размораживались и портились. То же было и с мясом. Каждый пожарил себе котлеты или кусок мяса. Ну и началось. Мы резали сало и перетапливали его на смалец. Величайшую ценность имела пустая банка. Лучше всего высокая, от мясных консервов, найденная на помойке. Мы использовали банки от сухого молока из американских посылок. Мы с Рысеком Лазарским (псевдоним "Рысь"), моим новым приятелем, раздобыли большую пятикилограммовую банку от мармелада. В эту банку мы вливали вытопленное сало, чистенькое, без шкварок. У нас обоих было около десяти банок чистого смальца и пятикилограммовая банка смальца со шкварками.
         Смешнее всего выглядела борьба за место на раскаленной докрасна плите печки, на которой кругом стояли банки с перетапливающимся салом. Те, которым не досталось места для их банки, резали сало на кусочки для вытапливания. Чтобы в печке горел сильный огонь, надо было приносить дерево со двора, из развалин. Никто не хотел идти за дровами, потому что надо было перетапливать сало. И, о ужас, печку мы топили салом и мясом. Столько сала мы наворовали, что могли позволить себе частично его жечь, особенно худшие куски.
         Охранники получали от нас достаточно большие порции сала и были довольны, потому что после смены каждый уже не со склада, а с рабочего места мог потихоньку домой в карманах или в портфеле вынести полученное от нас сало. Для них это была большая радость – иметь возможность без карточек принести домой сало - Speck. Для сортировки мяса на холодильном складе немцы взяли нас, пленных, потому что не могли взять на эту работу немцев, потому что по Гамбургу бы разошлось, что на складах столько еды, а население получало по карточкам небольшое количество продуктов. Так начался наш рай в плену.

         Еще до того, как мы достали сало и мясо, я увидел, что на территории предприятия есть парикмахерская. Будучи в своей польской грязной армейской шинели, я зашел к этому парикмахеру. Там сидели на стульях несколько немцев. Двоих стригли. Я вошел и сказал "moj'm" – по-гамбургски это значит добрый день, такое сокращение от "Morgen".
         Парикмахеры мне ответили, и один из них сказал:
         - "Bitte nimst du Platz" [Пожалуйста, садитесь].
         Я сел, вынул пачку "Camel" из кармана, и в этот момент освободилось кресло возле зеркала, а парикмахер сразу попросил меня занять место в этом кресле.
         Остальные ожидающие в очереди немцы начали роптать, но этот парикмахер заворчал на них, и они успокоились. Я достал сигарету для себя, угостил моего парикмахера, и, а как же, "für Kamerad" [для товарища]. Меня побрили и постригли. Много волос на голове у меня не было, потому что меня уже дважды стригли под ноль. Парикмахер закончил стричь, я встал. Метелочкой немецкий парикмахер чистил мой мундир военнопленного. Он подал мне мое пальто и сказал, что с меня полагается одна марка, а я ему дал десять марок. Он униженно поблагодарил и пригласил приходить еще.
         Через два дня я пошел снова, и меня сразу же обслужили. Заплатив и одарив немцев сигаретами, я гордо вышел из парикмахерской. Я рассказал об этом товарищам, а эти дураки начали группами бегать к парикмахерам, платить им много и давать даже по пачке сигарет. Я уже писал, что у некоторых молодых ребят было много американских сигарет, потому что сами они не курили. Поднялся крик. Немцы донесли об этом властям верфи, и пленным запретили ходить к парикмахеру. Но как-то надо было нас стричь.
         Об этом позаботились таким образом, что в стене сделали электрические розетки, и в свободные от работы дни два парикмахера приходили в нашу общагу и приглашали стричься. Ну и представьте себе, что стало с парикмахерами, когда кто-то из пленных заплатил за стрижку салом, настоящим салом. Парикмахеры вечером, когда мы возвращались с работы, приглашали нас стричься и бриться, потому что за услуги получали сало. Были дни, когда два парикмахера стояли и ждали, пока кто-то из нас не захочет подстричься. Боже, мне приходилось уговаривать, чтобы парни стриглись, хотя им было и нечего, лишь бы только мы отделались от немцев и могли спокойно перетапливать сало на смалец.
         С того момента, как у нас появились собственные куски жареного мяса и собственный смалец, мы уже не хотели есть добавки супа, который оставляли для нас немецкие повара. Раза два дополнительные порции супа мы выливали в уборную. Пленный не может показать, что он сыт.

         Так случилось, что однажды, когда нас вели на работу на улицах Гамбурга засыпать воронки от бомб, мы увидели работающих возле нас заключенных в полосатых робах, из какого-то концлагеря. Боже, как они ужасно выглядели. Их стерегли эсэсовцы. Мы заговорили с ними. Они сказали, что из концлагеря. Мы спросили, кто из них поляки. Ответ: все. Тогда мы спросили, кто из Варшавы, тоже вызвались больше десяти. Я спросил, где находится какая-то улица в Варшаве, быстро ответил один. От него мы узнали, что здесь есть несколько поляков. На следующий день мы, военнопленное дворянство, уже не все ели суп. Мы брали не съеденный суп в большие банки и относили на место работы. Мы отдавали его работавшим заключенным.
         Так было раза два-три. Потихоньку мы давали им сигареты. Однажды эти некурящие щенки стали бросать сигаретами в группу работающих заключенных. Те конечно бросились их подбирать. Это увидели эсэсовцы. Они вызвали двух или трех капо, которые начали бить палками тех, кто собирал сигареты. Поднялся крик, мы хотели броситься на тех, которые били. Эсэсовцы окружили заключенных и направили на нас автоматы. Наши охранники запаниковали. Они стали просить нас не бросаться на эсэсовцев, потому что прольется кровь, а они за нас отвечают. После нескольких проклятий с нашей стороны нас построили в колонну, и мы отошли от заключенных из концлагеря. Это было мое и моих товарищей первое столкновение с такими несчастными заключенными. На следующий день мы уже работали в другом месте, возле мостов, и больше не видели заключенных из концлагеря.

         Теперь я расскажу о моей работе каменщика. Несколько дней я работал в разных зданиях, ремонтируя стены или полы. Укреплял умывальники. Какое-то время я работал на корабле-верфи. Это был корабль, пришвартованный к молу. Его забрали у голландцев после захвата Голландии немцами. Немцы надстроили этот корабль на один этаж. На трех палубах устроили очень изобретательным способом мастерские с соответствующими машинами и оборудованием. Это должен был быть корабль-верфь для ремонта поврежденных подводных лодок в открытом море. Корабль был оснащен кранами для поддержки ремонтируемых подводных лодок.
         На этом судне я работал при укладке плитки в помещениях для овощей и фруктов . Поскольку корабль был надстроен, надо было увеличить его осадку. На самое дно корабля меня опускали на веревке, а немцы сбрасывали бетон через отверстие в первой палубе. Моя работа состояла в разбрасывании бетона по дну корабля и сглаживании его. По боковым стенкам корабля стекала вода, а внутри было холодно и сыро. Через несколько дней я закончил работу. Много дней я работал на замуровывании оконных проемов в зданиях на территории "Hapag". Эту работу я выполнял вместе с якобы каменщиком-итальянцем.
         На территории предприятия было здание, в котором находилось около ста итальянцев, работающих на предприятии или снаружи. После переворота в Италии Муссолини демобилизовал всех солдат, и они как гражданские лица попали на принудительные работы на территории Третьего Рейха. Такая группа итальянцев работала в "Hapag" либо снаружи.
         Будучи штатскими, они имели право выходить в город, и многие итальянцы в воскресенье или субботу заглядывали в бордели или к одиноким женам сражавшихся на фронте солдат. Многие бабы нуждались. Разряженные черные итальянцы ходили к своим бабёнкам и развлекались и хорошо питались. Кроме этого простого итальянца я познакомился еще с несколькими. Тот итальянец был крестьянином, у него было хозяйство в Ломбардии. Он обещал мне, что когда я приеду в Италию, то смогу у него жить и жить так долго, как только захочу. Замуровывая оконные проемы, я немного ему помогал. Иногда бывал мороз, и при неумелой укладке стены в полкирпича случалось, что у итальянца часть стены разваливалась.
         Чтобы на морозе можно было замуровывать оконные или дверные проемы, к цементному раствору мы добавляли жидкое стекло, из-за чего раствор схватывался. После замуровывания части проемов бывало, что на следующий день все лежало на земле, потому что после ночной бомбежки наши кирпичи выпадали. Мы чистили кирпичи и повторно замуровывали те же проемы. Это повторялось несколько раз.
         Я также познакомился с итальянцем инженером-химиком, и в свободное от работы время мы иногда встречались. Он начал учить меня итальянскому, и я немного научился. Многое я уже забыл, но до сих пор могу считать по-итальянски uno, duo..., а также знаю пару выражений: niente laromore niente modiore, come sta, senior, capito и т.д.. Мы должны были встретиться в Италии, и когда я теперь об этом думаю, то жалею, что не воспользовался случаем, чтобы сразу же после войны выехать в Италию, но об этом я напишу позже.
         Итальянцы могли выходить за территорию предприятия, и иногда мы давали им кофе или сигареты, чтобы получить за них карточки на хлеб, потому что этого нам всегда не хватало. Когда мы достали смалец, то у нас воцарился достаток. Каждые две недели мы получали американские посылки и за кофе или сигареты получали от немцев карточки на белый хлеб. И представьте, мы, "бандиты из Варшавы", как нас называли немецкие фашисты, могли есть хорошую еду – белые булочки с американским маслицем или с добытым смальцем.
         Несколько товарищей работали на уборке и чистке на стоящих в порту подводных лодках, и вот какой парадокс. На лодках матросами служили поляки из Силезии или Познанского либо Быдгощского воеводства. Они давали парням бутерброды и слушали радио BBC из Лондона. Можно ли себе представить такое, что повстанцы слушали радио по-польски, из Лондона, на немецкой подводной лодке? Конечно, это длилось несколько дней и касалось трех или четырех повстанцев. Я не работал на подводных лодках.

         На предприятии "Hapag", как вероятно на всех промышленных предприятиях, по приказу правительства Рейха создавались дополнительные отделения, где производили оружие, бомбы, артиллерийские снаряды и боеприпасы. Это было такое дополнительное необходимое производство, независимо от специализированных фабрик, производящих определенные виды вооружения. Однажды охранники велели нам грузить артиллерийские снаряды с конвейеров на тележки и отвозить их в железнодорожные вагоны. Конечно, мы отказались, ссылаясь на постановления Женевской конвенции. Поднялся шум. Примчался гестаповец, наблюдающий за всем предприятием, начал орать, а мы ничего. От нас отстали. Быть может, было бы иначе, но некоторые немцы были убеждены, что войну проиграли, потому что русские сражались с немцами уже возле восточной границы.

         Однажды мой товарищ Костарски Тадеуш (псевдоним "Коршун II") обратился к врачу, потому что простудился. Он попал в госпиталь и находился там примерно неделю. Вернулся он счастливый, потому что был вместе с французами. Они дали ему какие-то сладости и свитер-гольф. И, твою мать, он получил этот свитер от величайших грязнуль в мире. В свитере были вши, которые расползлись на нары по соседству с нарами Костарского. Товарищи подняли крик. Когда швабы узнали, что у нас Lensen, а если Lensen, то и дифтерит, которого он ужасно боялись, то устроили нам дезинфекцию. Они облили каким-то свинством все сенники, одеяла и нары. Нас дважды загнали в паровую баню. Мы были страшно злы на Котарского за этот свитер и за то, что он согласился взять подарок от французских грязнуль. О том, что это величайшие грязнули, а об этом все знали, я позже напишу кое-что интересное.

         Рождество мы встретили с елочкой, скромно наряженной игрушками собственного изготовления. Мы поделились хлебом как облаткой и под аккомпанемент фортепианной музыки пропели рождественские и патриотические песни, и особенно песню:

         "О Боже, сущий на небесах,
         выслушай наше скитальческое пение;
         взываем из чужих сторон к Тебе,
         о польской кровле, о польской руке."


         "O Panie, którys jest na niebie,
         wysłuchaj nasz tułaczy spiew;
         wołamy z cudzych stron do Ciebie,
         o polski dach, o polska dłoń."

         Эту песню я услышал впервые как раз в плену, до войны я ее не знал.
         Однажды в свободный вторник (некоторые предприятия работали в воскресенье, а выходные дни были по вторникам; такое подвижное воскресенье позволяло уменьшить нагрузку на энергетические сети) охранник, капрал-гамбуржец, взял нас всех на экскурсию по Гамбургу. Мы могли увидеть, как велик был этот промышленный город и какой крупный был порт. Население Гамбурга это примерно миллион восемьсот тысяч жителей, и это был город гораздо больше Варшавы.
         Немец отвел нас к каналу под рекой Лабой. Туда спускались на лифте и красиво отделанным туннелем переходили на другую сторону реки. По этому туннелю также ездили автомобили. Кроме видимых разрушений все еще было видно, каким крупным торгово-промышленным городом был Гамбург. Этот лес портовых кранов и количество пришвартованных кораблей явно свидетельствовали о промышленной мощи Немецкого Рейха.

         Наконец-то наступила середина апреля, и слышна была артиллерия западного фронта. И слышна она была все отчетливее. Немцы по своему старому обычаю выгоняли пленных из их жилищ и гнали в другие стороны, чтобы избежать мести и мятежа. Итак, прекрасным днем 26 апреля мы отправились из Гамбурга на север. Мы присоединились к уже созданной колонне пленных, которых гнали из разных мест на север, в сторону Дании, в провинции Шлезвиг-Гольштейн. В первый день мы прошли около 30 км.
         У нас было много американских посылок и собственные запасы смальца, и после первого дня мы сказали нашим охранникам, что не будем нестись в огромной группе. Жратвы у нас было достаточно. Сигареты и кофе в качестве взятки сделали свое. Имея столько товара, невозможно было его нести. Когда мы выходили из нашего предприятия, то стащили три ручные тележки. Мы положили на них свои чемоданы из дерева и американские посылки и по очереди, посменно, тащили эти тележки, и идти нам было легко и весело.
         После каждых десяти километров мы останавливались у какого-нибудь крестьянина. Нас устраивали спать в сараях, мы покупали картошку у бауэра и варили ее. У меня самого была коробка американских сигарет, то есть пять упаковок, связанных вместе; в такой форме нам их привозили. Если у меня, хотя я курил, было 5 упаковок, то у тех, которые не курили, было больше. Были молодые ребята, у которых было по три тысячи американских сигарет, и тоже были целые коробки, по пять пачек в коробке.
         Когда мы сгорели и спали в убежище, а приближался конец войны, то из шталага XA нам присылали даже по две посылки в неделю. Когда у нас появились смалец и жратва, за кофе и сигареты у немцев мы были господами.

         Я уже упоминал, что среди повстанцев с Мокотова были заключенные из тюрьмы на Раковецкой. Они тоже попали в плен, и в нашей гамбургской группе их было четверо. Один из них, высокий мужик с омерзительной мордой, однажды предложил сыграть в карты, в очко. У нас были марки, у каждого примерно по четыреста марок, за которые и так нельзя было ничего купить. Мы играли так несколько вечеров. Если ребятам не хватало денег, то они давали банки; и так банка с сухим молоком – 50 марок, банка масла – 100 марок, пачка сигарет " Chesterfield" - 200 марок, а банка кофе 400 марок. Играл в очко и я. Иногда в банке была тысяча марок.
         Однажды в такой момент вошел охранник капрал, посмотрел на стол и увидел столько денег. Он схватился за голову и сказал:
         - "verflüchte Polen" [проклятые поляки].
         Он получал жалованья немногим больше двухсот марок в месяц, а тут столько наличных в банке, и один выигрывает. Больше всего выиграл этот вор с Мокотова, огромный мужик с омерзительной мордой. Я выиграл около пятисот марок и мешок банок, преимущественно с молоком, кофе и мясом (рубленая ветчина).
         Часть выигранных банок я дал Рысеку Лазару, моему приятелю по плену, а значительную часть банок обменял с теми, которые не курили, а имели сигареты. И за эти банки я получил сигареты, и таким образом у меня собралась целая коробка. Потом немцы запретили нам играть в карты, в очко.
         Когда нас гнали на север от Гамбурга, то у нас было много еды, кофе и сигарет. Мы ежедневно останавливались, пройдя десять километров. Хозяин или хозяйка варили нам котел картошки за кофе или сигареты, а у нас был жир для приправы, и картофель нам нравился.
         На какой-то ферме нам назначили ночлег в огромном сарае на верхнем ярусе, где было сложено сено. Мы начали драться грудами сена, просто для развлечения. Во время этой забавы я потерял обручальное колечко, которое получил от моей невесты Кристины, когда шел на Восстание, а ей я дал золотой перстень с рубином. Боже, в каком я был отчаянии из-за этого кольца. Я объявил соревнование, кто найдет кольцо, тот получит пять пачек американских сигарет. На следующий день, когда стало светло, многие бросились просеивать сено. Разложили одеяла и перетрясали сено, глядя, не выпадет ли колечко. Не нашли. Мы должны были идти дальше.
         Третьего мая мы дошли до построек, оставшихся от каких-то немецких служб. Мы разместились и пошли спать. Утром мы встали, и каждый с мылом и полотенцем побежал к ближайшему пруду, чтобы побриться и умыться. Каждый в брюках, с обнаженной грудью. Мы побрились, поплескались в воде и были чистыми.
         И представьте себе, в этих постройках оказался небольшой отряд французских пленных. Ну и грязен был этот сброд. Они тоже пошли к пруду умыться. Полотенцами обвязали себе шеи, не сняли плащей, намочили руки в воде и пищали от холода. Похлопали себя мокрыми руками по лицам и вытерлись полотенцами. Они вернулись в здание и стали искать сорняки, чтобы их себе сварить. Боже, какие ужасно грязные сверху руки были у них. Они ели эти свои сорняки, жир стекал по их грязным пальцам. Ужасно. При этом они лопотали по-французски без остановки. Мы узнали, что около 1,5 километров от нашей квартиры находятся все пленные, которые вышли из Гамбурга.
         Это было шестого или седьмого мая. Немецкие охранники, которые стерегли нас и французов, построили нас в две шеренги на площадке. Один, самый старший по званию, сказал, что Гитлер мертв, а адмирал Карл Дениц объявил о капитуляции Германии. Некоторые немецкие солдаты плакали. Наши ребята начали придуриваться и смеяться. Я обругал их, сказал, что так нельзя, потому что это некрасиво, не по-военному.
         Немцы сложили оружие, и почти через пару часов приехали на грузовиках английские солдаты и отвезли нас в бывший лагерь немецкой организации Тодта. Это были приличные бараки с хорошими кроватями, с бараком-умывальником, а также отдельным бараком-уборной.
         В этом лагере были все пленные, которые шли перед нами из Гамбурга, а также другие. Англичане устроили нам ужин, хорошую еду, и каждый получил на десерт немного изюма и три сигареты, жалкие английские сигареты. Мы думали, что так будет и завтра, а тут фигу. Было создано польское командование. Кухней занимались немцы.
         Лагерь находился в окрестностях городка Гусум, расположенного недалеко от датской границы. Через эту местность возвращались домой немецкие солдаты, которые оккупировали Данию. У каждого из них на мундире был пришит треугольник (а может квадрат, не помню), что означало, что солдат проверен и может возвращаться в Фатерланд. Они маршировали из Дании пешком, в нормальных частях, естественно без оружия. У них был привал в городке Гусум.
         Когда наши узнали, то начали торговать с немецкими солдатами. За сигареты, кофе они преимущественно покупали пистолеты с патронами. Почти все повстанцы купили себе по пистолету, а некоторые даже два. Купили от немцев также другие вещи. Я за сигареты купил швейцарские часы, которыми снабжались офицеры вермахта. На каждых часах был номер, записанный в военную книжку. Это были часы флотского офицера, они были водонепроницаемые, что в то время было редкостью. Я также купил за пачку табака и кофе фотоаппарат - Super Dollinа с дальномером и хорошим объективом, кстати, он у меня до сих пор.
         Бараки были поделены нa комнаты. В такой комнате было восемь двойных нар. У каждого была подушка, одеяло и простыни. В моей комнате у всех были пистолеты, и все радовались, что у них есть оружие. Некоторые выходили из лагеря в близлежащие деревни, чтобы попугать немцев. Как-то они застрелили свинью или же корову. Немцы жаловались английской жандармерии. Я смеялся над этими ребятами и над тем, что они так радуются пистолетам. Одному из них я сказал прямо:
         - "Видишь, у меня нет пистолета, а тебя я не боюсь, потому что, чтобы выстрелить в человека, надо иметь повод и большую храбрость. Так попросту убить человека это не такое простое дело; раньше я дам тебе по морде, чем ты выстрелишь, потому что можешь обосраться".
         Но произошел несчастный случай. Один из парней чистил пистолет, сидя на кровати, а второй встал и искал что-то в своем шкафчике, стоя спиной к тому, который чистил пистолет. Раздался выстрел – и парень пережил Восстание, а погиб из-за глупости другого сопляка.

         В лагерь прибыло много офицеров-поляков, и они устроили нормальную армию. Муштра, звания и т.д. Эти офицеры были так глупы, что внушали нам, что готовится новая война союзников с русскими. Боже, что за дураки. Так много людей, особенно поляков, думали, что американцы и англичане пойдут против русских. Я конечно думал наоборот. Однажды в конце мая я поговорил с Рысеком, и мы решили смыться из этого лагеря в Гамбург.
         В Гусум был ресторан, и с его владельцем мы договорились, что он отвезет нас бричкой в ближайший крупный город Рендсбург, в каких-то двадцати километрах от Гусум. Он согласился за несколько банок кофе и несколько пачек сигарет. Мы заплатили заранее. В субботу мы упаковали все, что было у нас ценного, особенно сигареты и кофе. У Рысека были две американские коробки, и у меня две, каждая обвязана шнурком. А в карманах марки и сигареты.
         В воскресенье с пропуском мы покинули лагерь и отправились к трактиру. Немец с бричкой уже ждал. Мы сели на заднее сиденье и поехали. Была прекрасная погода, как раз после дождя, светило солнышко, а мы сидели и радостно пели. Без препятствий мы доехали до Ренсберга, попрощались с владельцем ресторана и встали на дороге возле какого-то моста, ожидая оказии – автомобиля, едущего до Гамбурга. Мы остановили грузовик, полный гражданских. Я поговорил с водителем, что мы хотим попасть в Гамбург, не едут ли они туда. Водитель сказал, что да и что возьмет нас за сигареты. Он обратился к тем немцам, которые сидели на лавках в этом грузовике, чтобы они дали нам место. А они в крик, что уже тесно, но он на них прикрикнул, и они немножко подвинулись. А когда мы ближайшим дали по сигарете, то так потеснились, что мы сидели удобно и к вечеру без помех доехали до Гамбурга.
         Как только мы слезли с грузовика, а каждый из нас держал связанные американские коробки, то какая-то немка вместе со своим парнем предупредили нас, что таких, у которых такие коробки, хватает MP – американская или английская жандармерия. Не беспокоясь об этом, мы спросили, как попасть в лагерь, в котором находятся поляки. Нам сказали, что надо идти на вокзал и поехать поездом до городка Бергендорф, лежащего примерно в двадцати километрах от Гамбурга. Мы нашли вокзал, я купил билеты, и мы поехали.
         В Бергендорфе находилось несколько больших трехэтажных казарменных зданий после бывшей армии Третьего Рейха. В этих зданиях размещались около двадцати тысяч пленных, преимущественно поляков, но были и другие национальности. За порядком в лагере следила караульная служба, состоящая из бывших военнопленных.
         Командиром этого караульного отряда был, о чудо, наш товарищ из "Hapag", тот огромный мужик, который сбежал из тюрьмы и присоединился к Восстанию. Мы обнялись как старые товарищи. Он сразу сделал нас охранниками. Выделил нам комнату в одном из зданий, и мы уже были устроены. Он не пошел из Гамбурга скитаться с нами, потому что как раз был болен и лежал в госпитале. Когда он выздоровел, то, как бывший пленный, обратился к англичанам, которые приняли его в караульную службу и назначили наблюдать за создающимся лагерем поляков и других наций; заключенных, которых освободили от принудительной работы, выполняемой в Германии во время войны. Этих людей, как я упоминал, собралось около десяти тысяч, и кто-то должен был следить за порядком.
         Англичане также создали польское руководство и госпиталь с польскими врачами. Лагерь снабжали продовольствием англичане и немцы. В зданиях казарм были большие и меньшие комнаты. В больших комнатах люди устроили себе меньшие помещения, натянув шнуры и развесив на них одеяла. Таким образом, появились маленькие, как бы однокомнатные жилища. В других меньших помещениях были установлены трехъярусные или двухъярусные нары. Такие двухъярусные нары получили мы с Рысеком, а во всей комнате временно жили солдаты – бывшие пленные, несущие караульную службу, и обычные люди – бывшие работники, преимущественно поляки.
         Таким образом мы получили крышу над головой и занятие. Службы было немного и много свободного времени. Имея марки, мы как-то поехали в Гамбург. В кондитерской кроме какого-то чая и лимонада ничего нельзя было достать. Мы узнали, что в Гамбурге, в каком-то месте, теперь уже не помню где, находится рынок, где можно купить или продать разные вещи. Мы поехали и увидели, что практически можно достать все, но не за деньги. Марки ничего не стоили, зато настоящий кофе, сигареты и другая американская жратва имели свою цену, и за них можно было купить у немцев что угодно.
         Рысек, у которого была особая смекалка к торговле, сразу этим занялся, а мы вместе с ним ездили в Гамбург торговать. Торговля это слишком сильно сказано, мы покупали нужные нам мелочи. Рысек иногда ездил один, и я тоже один ездил в Гамбург. Мне было легче, потому что я знал немецкий и мог быстро договориться с продавцами, но Рысеку тоже везло, и, объясняясь жестами, он часто справлялся без меня. Правда, в посылках у нас было пару банок кофе, шоколад и главным образом сигареты, но я курил, а Рысек нет, так что у него было больше сигаретных денег. Мы купили себе новенькие рубашки. Я две, он кажется три. Я купил себе новые носки и новые носовые платки, бритву, кисточку для бритья, лезвия и какие-то другие мелочи.
         Рысек покупал разные вещи и продавал в лагере; у него была коммерческая голова и никаких особых забот. Каждое воскресенье проходили бракосочетания и свадьбы. Каждая пара новобрачных получала два литра водки на свадьбу, и люди женились. Иногда двадцать пар в одно воскресенье. Люди заводили семьи. Каждый старался что-то добыть; покупали или воровали у немцев велосипеды, мотоциклы, швейные машины и разную другую рухлядь. У нас с Рысеком не было желания делать такие покупки.

         Однажды объявили, что больные и истощенные после концентрационных и других лагерей могут обратиться в лазарет для проверки состояния здоровья. Больные смогут выехать в Швецию в рамках гуманитарной акции шведского правительства.
         Рысек аж подпрыгнул от радости. У него был двоюродный брат в Швеции, и он мог у него остановиться, конечно, вместе со мной. Мы пошли. Врачи нас обследовали и сказали, что мы здоровы как быки, и для нас нет места на выезд в Швецию. Я не сильно огорчился. Ничего не поделаешь. Через неделю в лагерь приехала колонна санитарных шведских автомобилей со шведскими врачами. В тот день я должен был ехать в Гамбург, но не поехал и с книгой в руках забрался в кусты на территории лагеря.
         Рысек, когда увидел эту колонну шведских автомобилей, то помчался на обследования без меня. И так заболтал шведов, что они приняли и внесли нас в список. Он безумствовал, ища меня, вернулся ли я уже из Гамбурга. Когда пришло время обеда, то я с книгой под мышкой вошел в нашу комнату, а тут Рысек бросился мне в объятия. Он рассказал мне, что его внесли в список на выезд в Швецию, но без меня он не поедет. Он умолял меня пойти, показаться врачебной комиссии и дать себя обследовать, может, меня запишут на выезд. Я сказал ему, чтобы он отвалил; раз я был на обследовании, и второй раз не пойду. Мы пообедали. Комиссия шведских врачей тоже пообедала.
         После обеда снова начали обследовать желающих выехать. Я встал в очередь, а когда пришел мой черед, встал перед комиссией по стойке смирно и отдал честь. Шведский офицер встал и тоже козырнул, а я:
         - "Ich bin Pole und ich war Kriegsgefangene nach Aufstand in Warszawa und ich will nach Schweden fahren [Я поляк, и я был военнопленным после Восстания в Варшаве, и я хочу поехать в Швецию]."
         Врач-швед посмотрел на меня и сказал:
         - "Ja, wir können Ihren nehmen, aber Sie müssen selbst Ihre Name auf Liste aufschreiben" [Да, мы можем Вас взять, но Вы должны сами вписать Ваше имя в список].
         Я написал, сказал:
         - "danke" [спасибо],
         отдал честь и повернулся к выходу. Когда я дошел до двери, швед остановил меня и попросил вернуться к их столу и помочь вписывать фамилии в список, потому что для них это трудно, а я знаю польский и немецкий. И вдруг я стал руководить движением приходящих больных. Это длилось недолго, потому что желающих было мало, несмотря на мое горячее приглашение. Люди не хотели ехать в Швецию, потому что было дополнительное условие, что все надо оставить, не только добытую швейную машину или что-то другое, но даже одеяла и постельное белье. Они не хотели с этим расставаться и не знали, что их ждет в Швеции. Я закончил свою миссию.
         Не помню, или в тот же день, или же на следующий, пожалуй, все же на следующий, тех, кто был записан, забрали на автомобилях на вокзал в Гамбурге, а оттуда комфортабельным немецким санитарным поездом. Нас разместили на койках сестры немецкого Красного Креста. Поезд завез нас в Любек, где нас на автомобилях отвезли на территорию какого-то бывшего стадиона. Была сделана символическая входная арка. С одной стороны стоял английский жандарм, а с другой шведский.
         Когда мы с Рысеком увидели, что проверяют багаж и все продукты выбрасывают в корзину, то быстро уселись на каких-то трибунах и съели весь шоколад, который у нас был. Я в жизни не съел столько шоколада сразу. Наверное, плитки три. Съев шоколад, мы пошли к переходу. Нас пропустили без препятствий, и с другой стороны мы были уже как бы в Швеции, под опекой шведского короля.
         Мы должны были открыть наши свертки, но у нас ничего не забрали, потому что у нас все было новое. Нас пригласили в палатку, где мы разделись, а немки вешали нашу грязную одежду на плечиках. Мы были раздеты догола и вымыты в бане, в следующей палатке. Обслуживали нас молодые красивые шведки. Это были, вероятно, пани волонтерки, работающие в шведском Красном Кресте. Головы нам обмотали бинтами и ваткой, смоченной спиртом, вытирали нам головы, делая это очень осторожно, не так, как эти мерзкие швабы в плену. Конечно, мы сидели голышом, а вокруг красивые блондинки, так что наши органы слегка привставали. Вытертые и умытые, мы перешли в следующую палатку, где получили комбинезоны, и состоялась регистрация. Каждый сообщил свое имя, фамилию, дату рождения, адрес в Польше и т.п., а также получил жетон с номером, чтобы повесить на шею. Одетые таким образом, мы перешли в здание, где получили еду и пошли спать.
         На другой день нам отдали нашу продезинфицированную одежду и вещи, которые были у нас в свертках. Я получил все в целости и сохранности, ведь все было новое и чистое. На следующий день после обеда нас отвезли в порт, где стоял грузовой корабль, на который мы сели. Не было кают, только общее помещение под палубой. У каждого было одеяло снизу и сверху. Простыни бумажные. Корабль отплыл, и через какое-то время почти все "поехали в Ригу" [т. е. их начало тошнить], морская болезнь. Мы получили еду, я съел, другие нет, потому что все болели.
         Мы плыли медленно и только назначенным курсом из-за неочищенного от мин Северного моря, а скорее Балтики. Внезапно разыгрался бешеный шторм. Я не боялся и по трапу влез на палубу. Морские волны перекатывались через палубу. Корабль переваливался с волны на волну. Рядом со мной также влез на трап один из пленных из нашей группы из "Hapag", этакий ловкач с Праги. Такой коротышка, и он сказал слова, которые мне запомнились:
         - "Это улыбка сатаны в открытом море под зонтом".
         Я посмеялся, и мы оба спустились вниз. Корабль должен был плыть по определенному разминированному маршруту. Я не заболел морской болезнью. Почти все чувствовали себя плохо, и их рвало в пакеты, которые выбрасывали в сухую временную уборную.

         На следующий день мы успешно доплыли до Треллеборга. Красиво расположенный портовый город. Нас разместили в здании с многочисленными комнатами, в которых стояли кровати с чистой постелью, на которых мы спали. В этом здании мы жили в течение двух недель карантина, во время которого проходили врачебные обследования. У некоторых обнаруживали разные болезни. У меня после рентгена обнаружили что-то в легких, но после того, как сделали второй рентгеновский снимок, врачи сказали, что это небольшой кальциноз в левом легком, и нет никакого туберкулеза.
         Во время карантина в большом зале проходили музыкальные концерты, организованные общественными организациями. Возле дверей отдельных комнат ставился стол, на который ставили котлы или кастрюли с едой и тарелки вместе со столовыми приборами. Еду готовили пани общественницы и немного смеялись, что поляки ели так много картошки. На завтрак обязательно были овсяные хлопья, залитые молоком, с добавлением брусничного или другого повидла. Для меня это была неожиданность, я никогда дома не ел ничего подобного, но тут привык, и мне даже нравилось. Как я узнал, все шведы едят на завтрак овсяные хлопья с молоком.
         После завершения карантина мы могли выходить в город. Городок Трелеборг это немного портовый город, который содержится в чистоте и порядке. Я подцепил молодую красивую шведку и ходил с ней на свидания. Когда я целовал ее в парке, то нам мешала сумочка, поэтому я снял сумочку с ее плеча и повесил на ветку дерева. Она протестовала, а я – ведь в Швеции никто не ворует. Она смеялась и не хотела, чтобы сумочка висела на дереве. Такова их честность. Однако я сам видел, как маленький пакетик лежал на тротуаре, и никто его не трогал.

Леонард Барановски

обработка: Мацей Янашек-Сейдлиц

перевод: Катерина Харитонова

Леонард Зигмунт Барановски, род. 07.07.1920 г. в Варшаве старший стрелок Армии Крайовой, псевдоним "СтаБар" полк Армии Крайовой "Башта" рота O-3, батальон "Ольза" № военнопленного 221935

Copyright © 2018 Maciej Janaszek-Seydlitz. All rights reserved.